И строение ковчега повторяется в обоих сказаниях, библейском и вавилонском, до мельчайших подробностей – до «горной смолы», chemar, которой осмолены оба ковчега (Gilg., XI, 66–70. – Быт. VI, 14).
Но изображение самого потопа в вавилонской клинописи живее, подлиннее, чем в Бытии, как будто здесь говорит слышавший, а там – видевший.
Только что в небе утро забрезжило,
Черная туча из-за неба выползла;
Бог Адад внутри загремел,
Полетели вперед боги-вестники,
Над горами, над долами.
Колья причалов рвет Иррагал из земли,
Рушит плотины Нимурта неистовый.
Ануннаки-диаволы подняли факелы,
Облистали землю страшными блесками.
Ярость Ададова вздыбилась до неба,
Свет дневной обратила во тьму
И разбила землю, как сосуд горшечника. —
Дул, не слабея, весь день ветер полуденный,
Выл и ревел, гнал воды на горы;
Как полки, на людей волны падают.
Люди друг друга не видят во тьме,
Небо не видит земли погибающей. —
Устрашилися боги смерча потопного,
Побежали, взлезли на небо, к Ану Отцу,
И прижались к стене, прикурнули, как псы.
Закричала Иштарь, как роженица,
Завопила царица богов благовещая:
«В перст земную отыдет род человеческий!
Зло повелела я в сонме богов,
Истребленье людей моих лютое:
Я сама родила их, Матерь единая;
Ныне же люди, как рыбья икра, воды наполнили!»
Плачут боги, плачут бесы с богиней Иштар,
Воют, согнувшись, сидя на корточках…
(
Gilgam., XI, 97 – 216)
«Семь дней продолжалась буря потока, а на седьмой утихла», – повествует Атрахазис:
Взглянул я на небо, и вот, тишина;
Весь же род человеческий в перст отошел,
И гладка поверхность вод, как крыша гладкая. —
Люк я открыл, свет упал на лицо мое;
Сел я, поник и заплакал,
Слезы текли по щекам моим…
(
Gilgam., XI, 133–138)
В Божественной Книге ничего нет равного этим слезам человеческим.
Когда ковчег остановился на горе Низир (Nisir), Атрахазис выпускает по очереди голубя, ласточку и ворона, чтобы узнать, сошла ли вода с земли. Голубь и ласточка вернулись в ковчег, «не найдя места покоя для ног своих» (Быт. VIII, 9).
Ворон полетел, место нашел,
Сел – клюет, каркает – не возвращается.
(
Gilgam., XI, 154–155)
Тогда Атрахазис выходит из ковчега и приносит на горе жертву богам:
Сладостный запах учуяли боги
И слетелись на жертву, как мухи.
(
Gilgam., XI, 161–162)
Бог Эа благословляет Атрахазиса:
Атрахазис с супругой были доныне людьми;
Ныне же будут, как боги, в сонме богов.
(
Gilgam., XI, 202–203)
Судьба Атрахазиса таинственнее Ноевой: этот родил второе человечество и умер, как человек; тот не рождает и не умирает, как бог (второе человечество Иштарь-Мами творит из персти земной, так же как первое). На краю света, в Устье Рек, где был Эдем, поселяется Атрахазис, последний человек первого человечества, как Второй Адам, бессмертный, вкусивший от Древа Познания и Древа Жизни вместе.
Чей же это прообраз, чья тень? Богочеловека или человекобога? И здесь опять двойной, вопрошающий смысл Вавилона.
Вообще внутренний смысл обоих сказаний, библейского и вавилонского, вопреки внешнему сходству, глубоко различен: одна песнь, двумя голосами разно спетая.
Когда выпущенный голубь возвратился, «Ной простер руку свою, и взял его, и принял к себе в ковчег» (Быт. VIII, 9). Бледный луч солнца сквозь тучи потопа, вспыхнувшая радуга Завета, темный люк в осмоленной крыше ковчега и на простертой иссохшей ладони шестисотлетнего старца розовые лапки белого голубя: трагедия кончается идиллией, ревущая буря потопа – голубиным воркованием, здесь, в Бытии, а там, в Гильгамеше, – карканием ворона.
Наступит ли конец и второго мира так же, как первого, этого не знает Бытие или не хочет знать, а Вавилон знает. Об этом-то конце зловещий ворон и каркает.
Согласно с Берозом, последним истолкователем незапамятно-древних вавилонских сказаний, бытие мира состоит из ряда «великих годов», и каждый имеет лето и зиму: зима наступает, когда все созвездия соединяются в точке Водолея или Рыбы; лето – в точке Льва или Рака. Каждая зима начинается всемирным потопом (
); каждое лето – пожаром (
) (Beros. Babylon. Fragm.).
Так все мировые круги, «обороты великих колес», ovra delle rote magne, совершаются между двумя концами-началами, и каждый, обнимая 432000 лет, есть точное повторение предыдущего, ибо созвездия, возвращаясь в положение изначальное, производят прежнее действие.
Все это уж было когда-то,
Но только не помню, когда…
О постоянных разрушениях мира огнем и водою говорит и Саисский жрец у Платона: в одном из этих разрушений погиб и остров Атлантида («Тимей»).
В тайном учении египетских жрецов эти мировые круги называются nem-anch, «обновления жизни», и nem-masu, «повторения бывшего» (Brugsch, Relig. u. Mythol. d. alten Aegypt., 260); в учении орфиков, – «восстановление»; а в современной науке один из таких кругов есть «мировая эволюция».
Сколько их? Бесчисленное множество? Нет, только три, ибо Тайна Трех – в трех мирах совершается.
Если верно последнее, то мы сейчас – во втором круге, перед концом огненным.
«Суд мира и всего, что в нем, через огонь. – Все огонь, когда придет, разрушит и возьмет себе» (Fragm., 63–65), – как будто повторяет Гераклит новозаветное пророчество: «В начале словом Божиим небеса и земля составлены из воды и водою: потому тогдашний мир погиб, быв потоплен водою. А нынешние небеса и земля, содержимые тем же Словом, сберегаются огню на день суда… Тогда небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (Вт. Петр. III, 5 – 10).
«Огонь пришел Я низвесть на землю, и как томлюсь, пока он возгорится», – свидетельствует и Сын Человеческий.
О, конечно, для нас все это – лишь старые басни, пустые сны! Как бы только нам самим не оказаться сном пустым.
Неужели мы до конца не поймем, почему Сын Человеческий, согласно со всею древнею мудростью, соединяет бывший конец с будущим, потоп водный – с огненным? «Как было во дни Ноя, так будет и в пришествии Сына Человеческого. Ибо, как во дни перед потопом, ели, пили, женились, выходили замуж, до того дня как вошел Ной в ковчег; и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех, так будет и пришествие Сына Человеческого» (Матф. XXIV, 38–39).
Не думали, как мы не думаем; не слышали, как мы не слышим шума подходящего потопа, уже не водного.
Океанский кабель и радио не повторят ли когда-нибудь древнюю клинопись:
Ануннаки, диаволы, подняли факелы,
Облистали землю страшными блесками…
Ярость Ададова вздыбилась до неба…
И разбила землю, как сосуд горшечника.
Что это, было или будет? было и будет, – отзывается эхо веков в вечности, как зловещее карканье ворона.
В жизни каждого человека наступает минута, когда душа его вдруг видит смерть. Если и в жизни всего человечества должна наступить такая минута, то, может быть, сейчас она ближе, чем когда-либо.
Но и все века к ней шли. Ее уже предрек Вавилон: душа его увидела смерть, как раненая львица ниневийская.
Увидел он все до пределов вселенной,
Все испытал и познал,
Взором проник в глубочайшие тайны,
С сокровеннейшей мудрости поднял покров…
Весть нам принес о веках допотопных;
Путь далекий прошел он, скорбя и труждаясь,
И повесть о том начертал на скрижалях…
На две трети он – бог, на одну – человек.
(
Gilgam., I, 1 – 51)
Таково начало «Гильгамеша», как бы начало «Фауста». Вот когда уже начинается трагедия знания, наша трагедия по преимуществу. Фауст и Гильгамеш – обладатели знания, искатели жизни.
«Жизни ты ищешь, но не найдешь» – это о Гильгамеше сказано, и почти то же о Фаусте:
Grau, lieber Freund, sind alle Theorien;
Doch ewig grūn der goldne Baum des Lebens.
Все умозренья, милый друг мой, серы;
Но вечно зелено златое Древо Жизни.
Древо Познания не есть Древо Жизни: кто вкусит от первого, не вкусив от второго, смертью умрет. Несоединимость двух порядков, бытия и мышления, – вот источник Гильгамешевой-Фаустовой трагедии.
Я знаю, что умру, и перед этим единственным знанием все остальные знания ничтожны, ненужны, потому что не избавляют меня от смерти, не отрицают, а утверждают смерть. Чем больше я знаю, тем больше постигаю смерть, ибо существо знания, закон необходимости – закон смерти: «все изошло из праха и отыдет в прах» (Еккл. III, 20). Чем больше я знаю, тем больше вкушаю от смертной горечи, скорби смертной: «кто умножает познание, умножает скорбь» (Еккл. I, 18). Я свободен в знании, а в жизни раб. Знать – мочь? Нет, не мочь, потому что никакое знание смерти победить не может. Чем больше я знаю, тем больше умираю. Знание – смерть, вот последнее слово Гильгамешевой-Фаустовой мудрости.
