Дмитрий Мережковский - Тайна Трех. Египет и Вавилон

В город ведущая Зверебога Блудница, – кажется, нет и не будет лучшего образа для того, что мы называем «прогрессом», «цивилизацией». Руссо и Толстой повторят проклятие Энгиду:

Человек в природе, как Адам в раю; и, уходя от нее, тоскует ней, как о потерянном рае. Тоска эта родилась в Вавилоне. Именно здесь, в Месопотамии, был древле сад Господень, рай земной, Gan-Eden. «Насадил Господь Бог рай в Эдеме, на востоке» (Быт. II, 8). И все еще цветут на берегах Ефрата «пальмы вавилонские от времен Адамовых» (Талмуд).

На обломках вавилонского ваяния дошли до нас изображения «висячих садов»: земляные насыпи расположены уступами на исполинских сводчатых подстройках. Над раскаленною печью глиняно-кирпично-асфальтовых стен дышат эти сады эдемскою прохладою. Там, на зеленых лужайках, курильницы смешивают пряное благовоние мирры и ладана с росною свежестью лилий полевых.

Не в одном ли из таких садов услышал царь Навуходоносор голос с неба: «Отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями»?.. «И тотчас исполнилось это слово… отлучен он был от людей, ел траву, как вол, и орошалось тело его росою небесною» (Дан. IV, 28–30).

Это – проклятие. Но вот и благословение, возвращение Адама-Энгиду в потерянный рай: «И был Он (Иисус) там в пустыне, сорок дней, и был со зверями. И Ангелы служили Ему» (Марк. I, 13).

Звери и ангелы вместе служат второму Адаму в пустыне, как в Божьем раю.

От «Гильгамеша» сохранились только обломки, но можно судить и по ним о величии целого, ни с чем, кроме первых глав Бытия, не сравнимого. Мы, сложные, малые, даже понять не можем этого простого величия.

От Гильгамеша к Илиаде – какое падение! По сравнению с певцом вавилонским, этот эллин – варвар.

Таково человечество Гомера: окровавленные волчьи пасти, кровавая волчья отрыжка, раздутые кровью, волчьи утробы. «Все будут убивать друг друга», – это вавилонское пророчество исполнилось. «Гнев, богиня, воспой!» Гнев, войну, убийство воспевает муза Гомерова, а муза вавилонская – мир, милость, любовь. «Любовь твоя была для меня превыше любви женской», – мог бы сказать Гильгамеш об Энгиду, как Давид о Ионафане (Вт. Цар. I, 26).

Ни капли крови – на богатыре вавилонском, «кротчайшем из людей». Воюет и он, но не с людьми: враг его, последний враг человечества – смерть. Не война, не убийство – цель его, а любовь и жизнь бесконечная.

На одном из стенных изваяний дворца Ассурбанипалова, лев с грозно ощетинившейся гривой, стоя перед львицею, покорно лежащею у ног его, смотрит на нее, как будто с рыканием любовно-яростным; а за львом, под кущею райского сада, на длинном, тонком, гнущемся стебле – полураскрытая лилия.

Лев и Лилея – сила и нежность. «Сильнее львов» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Но за львиною силою – нежность лилейная.

Гильгамеш – «друг печали», по дивному слову певца своего.

жалуется богу мать богатыря.

От Гильгамеша до Фауста, все они таковы, искатели вечной жизни, не возлюбившие души своей даже до смерти, обуянные «страстью к страданию».

Сам не зная покоя, не дает он его и другим: строит исполинские стены города, храмы, башни, может быть, «ступени в небо» – зиккуррат подоблачный. Так замучил людей на работах, что те, наконец, восстали на царя, взмолились богам, и боги создают Гильгамешу соперника, зверебога Энгиду: «Да вступят они в состязание и да обретут люди покой».

Энгиду, заманенный в город блудницею, вызывает Гильгамеша на бой. Гильгамеш победил и полюбил врага, исполнил завет: «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром». Тогда-то и выходит «из крепкого сладкое», из львиной силы – нежность лилейная.

Вместе, как братья, богатыри идут на подвиги, убивают двух страшилищ, исполина Гумбабу (Humbaba) и Тура Небесного. Но, после этих обычных богатырских подвигов, вдруг наступает необычайное. Энгиду тоскует в городе, как зверь в клетке, изнывает в тоске. В вещем сне видит смерть и умирает.

Что сразило его? Не мор, не меч, не яд. Отчего же умирает он? Ни от чего. Услышал тихий зов смерти и пошел на зов. Может быть, уже в ласках блудницы заронилось в него семя смерти вместе с похотью. Жил в пустыне, как зверь и бог, не зная смерти; ушел к людям, вкусил от древа познания и познал смерть.

Какой битвы устрашился бесстрашный? Этого он и сам не знает. «Все будут убивать друг друга», – от Гильгамеша до Илиады, от Илиады до нас, исполняется это пророчество. Конец первого мира – водный потоп; конец мира второго – потоп кроваво-огненный. Не этого ли конца и устрашился Энгиду? Не познал ли он, первый из людей, в смерти человека смерть человечества?

Не душа ли всего человечества в этом надгробном рыдании исходит слезами, как душа того ниневийского льва, изрыгающего кровь, исходит кровью?

«Согласные и любезные в жизни своей, не разлучались и в смерти» Гильгамеш и Энгиду, как Давид и Ионафан (Вт. Цар. I, 23). Смерть познал Гильгамеш через любовь. О смерти знают все, но знает смерть только любящий, потерявший любимого, потому что одною с ним жизнью живет, одною смертью умирает.

это слово Гильгамеша – вечное слово любви о смерти.

это слово Изиды мог бы повторить Гильгамеш, но с иным смыслом, не утоляющим, а жаждущим. Что «крепка любовь, как смерть», знает и он; но что крепка и смерть, как любовь, тоже знает. Любовью смерть победить труднее, чем думал Египет. Вот этот-то смертный труд любви и поднял Вавилон.

Любовь познал Гильгамеш через смерть – в этом нежность его лилейная; за любовь восстал на смерть – в этом сила его львиная.

Так же познал он, как Энгиду, в смерти человека смерть человечества и замыслил подвиг сверхчеловеческий – со смертью смертный бой.

Тут-то и начинаются страдания, «страсти» Гильгамешевы, подобные страстям Таммузовым, Озирисовым, Дионисовым – всех богов страдающих.

Царь, покинув престол, идет скитаться по свету нищим бродягою. Как бы неведомой силой гонимый, изможденный, одичалый, страшный под шкурой звериной, как зверь, все бежит и бежит, остановиться не может, подобно Агасферу и Каину.

Куда? На край света, где обитает Атрахазис Дальний, последний человек первого мира, от потопа спасшийся. Один из людей, жил он и смерти не видел, потому что вкусил от Злака Жизни. От него-то и хочет узнать Гильгамеш, где растет этот Злак.

Путь его – путь Солнца, от востока к западу. Не к тому ли крайнему западу, где погибла Атлантида в бездне вод потопных?

Там, на рубеже мира, может быть, у Столпов Геркулесовых, видит он двух страшилищ, мужа Скорпиона с женой Скорпионихой.

За четою скорпионною – горы Машу (Maschu), дремучие, застящие небо так, что царит в них вечная ночь. Не те ли, которые мы называем Атласскими? За горами – сад из драгоценных камней. Не тот ли, который мы называем тропической Африкой? И, наконец, океан. Не тот ли, который мы называем Атлантическим?

Ур-Шанаби (Ur-Schanabi), Атрахазисов лодочник, велит Гильгамешу нарубить в лесу сто двадцать шестов, сажает его в лодку, и на третий день плавания достигают они Вод Смерти. Что это за воды?