Георгий Чистяков - С Евангелием в руках

Власть упразднила благотворительность, тем самым систематически устраняя людей из тех ситуаций, в которых они могли бы «по природе действовать согласно закону». Именно действовать, как об этом говорит апостол, ибо добрым нельзя быть просто так, добрым человек может стать только действуя.

Жестко регламентируя нашу жизнь, власть вынуждала и Церковь, и писателей или артистов, у которых были большие гонорары, а также лауреатов Нобелевских или других премий жертвовать исключительно на так называемую борьбу за мир. Вернее, в фонд, которым распоряжался ЦК КПСС, – но ни в коем случае не отдавать свои средства на какое-то конкретное доброе дело. Советская идея заключалась в том, что человек должен делать, что ему положено «по должности», и не вылезать вперед со своею совестью, ибо именно от нее, а не от чего– то другого исходила главная опасность для режима. Удушение нашей совести, внутреннего голоса, который звучит из глубин нашего «я», было, думается мне, одним из главных преступлений коммунистической партии.

Есть люди, которые стараются зажмуривать глаза и затыкать уши, чтобы не видеть того, что происходит вокруг, той беды, среди которой живут люди, просто-напросто боясь, что, увидев ее, уже не смогут заглушить в себе голос совести. Власть об этом прекрасно знала, эксплуатировала эту особенность и учила людей зажмуриваться. Учила, прежде всего не сообщая в газетах ни о чем плохом, печальном или трагическом.

А в области веры в Бога? Она всеми силами пыталась превратить религиозность из нового бытия, из полного обновления жизни, которое касается всех ее аспектов, в простое участие в обрядах и церемониях. Свести религию к ритуалу – такова была задача советской власти по отношению к христианству. В результате вера как бы оставалась разрешенной, но лишалась чего-то сердцевинного. Так называемое «удовлетворение религиозных потребностей» заключалось, по мысли партийных идеологов, в том, чтобы присутствовать на службе в храме, освятить перед Пасхой кулич и яйца, взять накануне Богоявления святой воды и т. п., но не более. Совершалось что-то очень страшное: человек, формально оставаясь христианином, впадал в духовную спячку. В сущности, это было как раз то, к чему стремилась советская власть.

Человеку сегодняшнего дня можно передать любую информацию и научить всему, чему только хотите, но от этого он не научится чувствовать. Многие помнят, что в «Песни песней» говорится: «Я сплю, а сердце мое бодрствует» (Песн 5: 2). В нашей жизни всё происходит наоборот. В большинстве своем мы бодрствуем; ум, рассудок, память и т. д. работают превосходно, но сердце при этом спит. Отключено – как холодильник, у которого вилка вынута из розетки. Мы принимаем решения, читаем книги, считаем себя верующими людьми, но – рационально, под водительством нашего рассудка или подчиняясь целесообразности… А совесть, о которой преподобный Андрей Критский в своем Великом каноне восклицает, что «еяже ничтоже в мире нужнейше», дремлет в каком-то параличе.

«Способность чувствовать то, что чувствует другой, и отозваться на боль другого, будто это ты сам» – вот качество, которое митрополит Антоний (Блум) называет «основным признаком человечности». У нас же не получается как раз это, хотя всё остальное уже, кажется, в порядке. Проснувшаяся совесть заявляет о себе тем, что человек начинает чувствовать Бога. Именно чувствовать – как холод, жару, как свет. Чехов увидел главное: он разглядел, что совесть – это что-то, ощущаемое нашей физической природой, присущее нам от рождения, вне зависимости от того, как и кем мы воспитаны. Наверное, это то, о чем думал Тертуллиан, когда писал, что душа человеческая naturaliter Christiana, т. е. христианка по самой своей природе. Совесть у Чехова уподоблена цыпленку, который уже пищит, хотя еще не вылупился из яйца. Она, а следовательно, и чувство Бога, ибо одного без другого всё-таки, наверное, не бывает, укоренена в глубинах того, что в Библии называется словом не́феш, т. е. «душа» или «жизнь». Иными словами – в глубинах нашей плоти и крови, в самом кровотоке, в дыхании, в суставах и мозгах, о которых упоминает апостол Павел (Евр 4: 12), и в костях, ибо не случайно именно к костям обращается Бог устами Иезекииля (Иез 37: 4). Но, чтобы цыпленок запищал, яйцо надо высидеть, в течение достаточно долгого времени согревая его своим теплом. Кто может выполнить эту задачу?

Человек уже пришел в Церковь, вычитывает правило утром и вечером, постится, но в вере более всего ориентируется именно на ритуал. Пугается оттого, что слегка нарушил пост, но не видит, что грубость, эгоцентризм, обидчивость, злоба и т. п. много хуже, чем съеденная вчера котлета. Ставит свечки и заказывает молебны, но не понимает, что измениться должно само жизнеотношение, погружается в ритуал, не стремясь ничего менять в жизни. Читает акафист с тем, чтобы муж или сын перестали пить, но не старается изменить хотя бы что-то в сложившихся дома отношениях и т. д.

Где искать выход из этого положения? Думается, что раскрыть сердце человеческое может, прежде всего, искусство. Художественная литература, музыка, особенно Бах, Моцарт или Шопен, и вообще искусство в целом. Художественное слово доходит до тех слоев в глубинах нашего «я», куда иногда абсолютно нет возможности добраться никаким другим способом, музыка как ланцетом вскрывает сердце и иной раз абсолютно неожиданно дает нам возможность увидеть те горизонты, о существовании которых мы даже не подозревали. Всё это до такой степени хорошо известно всем и каждому, что, казалось бы, об этом можно вообще не говорить. Однако напоминать об этом приходится.

Дело в том, что приходящие сегодня в Церковь люди, христиане нового поколения, отвергнув свой атеизм, как правило, вместе с ним отказываются и от культуры, перестают ходить на концерты и в музеи, читать книги и бывать в театрах. Это приводит к тому, что человек, формально вошедший в Церковь, становится после этого не добрее, а наоборот, жестче, мрачнее, суровей и даже агрессивней. «Раньше у меня столько дел было, театр, книги, кино, – говорила одна девушка, – а теперь поверила в Бога, придешь в воскресенье с обедни, и делать дома нечего, так и лежишь весь день на постели». Вот еще один из феноменов постсоветского бытия: даже православная вера (вера преподобного Сергия и матери Марии!) – и та становится разрушительной, если человек, обращаясь к ней, не отказывается от своей советскости.

Одних писателей или композиторов они отвергают за то, что те не верили в Бога или не были православными, других – ибо те хотя и верили, но не были церковными людьми, третьих – еще за что-то другое. В результате, приходя в Церковь, они находят там не Бога, а дисциплину. Что же касается человека, то его они оценивают не по тому, что представляет его сердце, а по чисто формальным признакам: ходит ли он к обедне, у кого исповедуется и прочее. Найдя в православии (а равно и в любом другом исповедании) подходящую для себя систему взглядов, человек закрывается и теряет восприимчивость к новому. А его спящая совесть так и не успела проснуться.

Всё это было бы очень грустно, если бы мы не верили в Бога, Который, действительно, может всё; Который в силах разбудить спящего и дать возможность человеку взглянуть на мир вокруг не чужими, а своими собственными глазами, вдохнуть воздух полной грудью и почувствовать наконец, что Он, Бог, больше любого о Нем представления, и понять, что главный Его дар, врученный нам, людям, – это наша человеческая совесть, «еяже ничтоже в мире нужнейше».

Поэт нередко рассказывает о себе самые неприглядные вещи. Так, Архилох, живший в VII веке до нашей эры, в эпоху, когда воинская доблесть и смелость почиталась высшей добродетелью, явно эпатируя читателя, сообщает в одном из сохранившихся фрагментов, что он бежал с поля боя, бросив щит. Хвалится тем, что теперь этот щит горделиво носит его противник.

Гораций, поэт, обладавший, казалось бы, безупречным вкусом, сообщает о своем сорвавшемся свидании с женщиной легкого поведения – прождав ее до полуночи, поэт заснул и предался во сне нечистым фантазиям. Эта зарисовка была бы вполне уместна в довольно неглубоких и по-настоящему грязных эпиграммах Марциала, но никак не в книге такого поэта, как Гораций. Здесь она выглядит совершенно лишней, и тем не менее автор, сознававший, что его будут читать века, сохраняет ее в тексте.

Поэт рассказывает о себе, а совсем не о том, каким ему рекомендует быть общепринятая мораль. И это не какая-то особая привилегия поэта, но conditio sine qua non[41] – условие, не соблюдая которого, он перестает быть поэтом. Выходит, что поэзия по самой своей природе антиобщественна?

Именно так считал Платон, который не случайно изгнал поэтов из идеального государства. Согласно его теории, творчество пробуждает в людях те дурные наклонности, что вполне могли бы не проснуться, если бы не стихи.