Но и в эту весну не для каждой избы Господь ласточек послал.
А вот уж апрель — зажги снега, заиграй вражки, сипит да дует, дело бабам сулит, а мужик глядит, что-то будет.
Матушка вся в заботах, куличи печет и яйца красит. Скоро для всего христианского мира праздников праздник придет, день, когда распятый Христос, смертию смерть поправ, воскрес из мертвых.
В Чистый четверг, день перед распятием, всем надо в бане попариться, смыть свои грехи и после всенощной службы принести из церкви горящие свечи и выжечь святым огнем кресты на дверях и потолках своих домов.
— Этот святой крест, Илюша, для сатаны и злых духов — смерть смертная, — перекрестилась Ефросинья, а про себя горестно подумала: «Эх, кабы я это до Илюшиного рождения знала, не сунулся бы сюда змей окаянный и не испортил бы сына моего…»
— А правда ли, что Христос воскресший сейчас по земле ходит?
— Истинная правда, Илюша, — широко и торжественно перекрестился отец, — а сатана, враг рода человеческого, до самого Вознесения Христова в аду ничком от страха будет лежать и не шелохнется.
— А вдруг Христос к нам придет? — тихо спросил Илья.
— Что ты, Господь с тобой! — испуганно вскочили с лавки отец с матерью. — Слова-то какие дерзостные говоришь! А дерзость страх Божий из души изгоняет.
— Да чего вы испугались-то? — удивился Илья.
— Ага, «чего»! — рассердился отец. — Ну, придет Он, положим, глянет на нас, убогих, светлыми очами и скажет строго: «Вот вы где, грешники, тараканами затаились! А ну, выходи на суд!»
— Да какие же вы грешники? — удивился Илья. — Не убили, не украли, никого не обманули.
— Что ты, что ты, Илюша! — машет руками мать. — Безгрешен только Бог и Ангелы Его. Мы же грехами, как куры перьями, утыканы.
А вот уж кукушки и сизые галочки в дремучий муромский лес прилетели. Пробудили своими криками небесного Илью Пророка и отдали ему райские ключи. Седой Илья, громыхая, отпер ими небо, и хлынули на землю майские дожди. Живая эта вода смыла и утопила с лица земли все злое, мерзкое, греховное и напоила ее божественной влагой.
И вновь, как в первый день создания, стала земля молодой, пахнущей травами красавицей. Видно, недаром при крещении людей в Святую воду окунают. Только она сможет смыть с души все прежние грехи и возродить к новой, чистой жизни.
В начале мая, оглушенный пением тысяч невидимых в ночи соловьев, Илья, блаженно зажмурившись, думал: «Нет, ни в заморских странах, ни в славном Киеве таких певцов не слыхали. Только в Муроме такая радость живет».
А вот уж лягушка квачет — овес скачет, комары зазвенели, скоро огурцы сеять. Вокруг Мурома нежно-зеленые ковры расстелились.
— И муравы такой духовитой нигде нет, — выглядывает в отворенную дверь Илья, — недаром, видать, Муром наш Муромом назвали.
Лето в зеленом сарафане по весенним разливам на челноке приплыло. Святая Троица тихо с неба спустилась, и теперь все три богоносных Ангела в каждом доме незримо за столом отдыхают.
Кузнечики на жаре расцокались. Всем лето пригоже, да макушка тяжела. Скотина, задрав хвосты, по полям косится — оводы-аспиды заели.
На зеленые июльские луга Козьма и Дамиан пришли — все на покос пошли.
Ефросинья из лесу черницы [3] в лопушке, как когда-то Улита, Илье принесла. Грустно улыбнулся Илья и сказал чуть слышно:
— Пошли, Господи, счастье рабе твоей Иулите и… рыжему, конопатому суженому ее.
А они будто услышали и на Ильин день пришли Илью с Днем Ангела поздравлять. А он им обоим, нежданно для себя, так обрадовался — до сумерек из избы не отпускал.
А в полях уже хлеб заколосился.
— Кукушек чего-то не слыхать.
— Да они, Илюша, житным колосом подавились, — смеется отец, — столько хлебу уродилось, прямо беда.
— Эх, не могу я тебе помочь, батюшка…
— Не кручинься, сынок! Столько добрых людей мне подсобить обещались — не счесть. Будем зимой с хлебом.
А вот Борис и Глеб — поспел хлеб. Все, даже дети малые, в поле. Один Илья в избе. Задумчиво крутит меж пальцев второй узелок на бечеве от креста, на то место настороженно поглядывает, где в прошлый раз святой Глеб стоял. Вдруг в свой день придет и спросит: «Ну, Илья, усмирил ли гордыню свою?» Что ответить?
В тревожном ожидании день мимо прошел. Только ночью Илья вздохнул с облегчением: не надо пока ответа держать, не готов еще…
Осенины в яркий сарафан землю вырядили, и настало бабье лето. Полетели неведомо куда, на темные воды или прямо на небо, журавушки, стрижи и касаточки, а ласточки, сказывают, сцепившись ножками, в реках и озерах от зимы прячутся.
— Всякому лету аминь, — вздохнула Ефросинья, — и у нас похороны на дворе.
— Да ты что, матушка! Какие похороны?
— Да не пужайся, Илюша, тараканьи. На-ка вот, выдолби в репке серединку. Мы в нее мух уложим и тараканов, сколь наловим, и будет им в этом гробу смерть на всю зиму [4].
— У этих горе, а у коров праздник — быки в гости пожаловали, — озорно щурится отец. — На весь Муром ревут от радости.
Листопад октябрьскую хлябь засыпать торопится, чтобы Божья Матерь свой небесный покров не на грязь постелила.
И когда в октябре Илья как-будто впервые увидел чудесное, блистающее на траве небесное покрывало, а на нем серебряную, от инея сверкающую иву, со страхом перекрестился, решив, что это сама Богородица во дворе стоит.
Торопливо вытирая нежданные слезы, глядел могучий Илья на это чудо и шептал:
— Матушка, матушка моя! Жизни за тебя не жаль…
Еще несколько долгих лет минули. Илье уж тридцать. Борода густая, темная, плечи богатырские, а в глазах свет, покой и мудрость. Эх, кабы ноги его каменные такими же податливыми стали, как душа. А душа его за эти годы много к Богу подвинулась.
Теплый августовский сумерек на порог тихонько присел, в избу осторожно заглядывает, а войти боится. Там смоляная лучина тихо потрескивает, она сейчас в доме хозяйка.
Матушка с отцом ушли в церковь. Сегодня светлый праздник — Преображение Господне, а Илья сидит под образами и задумчиво глядит на маленький, теплый огонек, и вот он уже не здесь, на постылой лавке, а там, за далеким морем, в горах…
«И по прошествии дней шести взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна и возвел на гору высокую особо их одних, и преобразился пред ними: одежды Его сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить.
И явился им Илия с Моисеем и беседовали с Иисусом.
При сем Петр сказал Иисусу: „Равви! Хорошо нам здесь быть, сделаем три кущи: Тебе одну, Моисею одну и одну Илии“.
Ибо не знал, что сказать, потому что они были в страхе.
И явилось облако, осеняющее их, и из облака исшел глас, глаголющий:
— Сей есть сын Мой возлюбленный. Его слушайте.
И, внезапно посмотревши вокруг, никого более с собой не видели, кроме одного Иисуса.
Когда же сходили они с горы. Он не велел никому рассказывать о том, что видели, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых.
И они удержали это слово, спрашивая друг друга, что значит: „воскреснуть из мертвых“» [5].
Внезапно в тишине громко скрипнули ступени, и кто-то сказал из-за двери:
— Эй, люди добрые! Пустите Христа ради паломника [6] переночевать.
— Входи, входи, мил человек, — обрадовался Илья.
В избу бодро шагнул маленький сухонький старичок с длинной седой бородок, поставил у стены посох и снял пыльный колпак. Илья невольную улыбку ладонью прикрыл — голова старика на облупленную крашенку [7] стала похожа, снизу, до бровей, коричневая от загара, а острая лысина нежно-белая.
Трижды перекрестился дед, поклонился в пояс, весело глянул на Илью и сказал:
— Ну, Илья, чем путника дорогого-нежданного угощать будешь?
