Ученики не могли не заметить преждевременности ухода Иуды, но после слов Учителя к нему никто (не исключая, может быть, и самого Иоанна) не думал истолковать этого ухода в дурную сторону. Одни думали, что Иуда послан купить что-нибудь на наступающий (восьмидневный) праздник, другие — что ему приказано раздать ради праздника милостыню нищим (Ин. 13, 23–26). То и другое предположение было не вполне естественно. Делать в продолжение пасхального вечера и так поздно покупки было трудно. Да и нищих нелегко было найти в такое священное для всех время. Но ученики готовы были скорее поверить всякой догадке, нежели остановиться на ужасной мысли, что Иуда Искариотский — из-за пасхальной вечери, после омовения ног Учителем — пошел прямо к Каиафе за сребрениками и спирой!..
Иначе взирал на удаление предателя Учитель. С уходом его извергнута была вон вся область тьмы, которая на столь долгое время вторглась в самый чистый богосветлый круг учеников Иисусовых. Теперь вокруг прощающегося Учителя и Друга оставались лишь те, кого без опасения можно было назвать чадцами; ибо они, родившись от Него по духу, были соединены с Ним еще теснее, чем младенец со своей матерью. Стесненное дотоле присутствием предателя сердце Иисуса распространилось: взор просветлел. В свободной мысли представилось вдруг и все прошедшее и все будущее, и окончание Ветхого Завета с окончанием собственного земного поприща, и начало новой благодатной Церкви с новым образом собственного бытия, по человечеству превознесенного через крест над всем и всеми. С этой стороны, самый крест, как главное орудие к ниспровержению царства тьмы, как основание Церкви и Завета Нового, вечного, как средоточие всех прошедших и будущих распоряжений Промысла, как противоядие и врачевст-во против плодов ужасного древа познания добра и зла, — представлялся блистающим славой Божественной и все священнодействие Голгофское, которое некоторым образом предначиналось с исходом предателя, теряло мрачность и принимало вид всемирного торжества для Того, Кто должен стать его Первосвященником.
«Ныне прославися Сын Человеческий, — вдруг возгласил Он, как бы среди некоего видения, — и Бог прославися о Нем. Аще Бог прославися о Нем, и Бог прославит Его в Себе, и абие прославит Его!»
Ученики в безмолвии внимали словам Божественного восторга, ожидая, вероятно, после них какой-либо поучительной беседы. Но это был шаг к другому, высшему. Настало время беседовать уже не словами, а делами; последний час Ветхого Завета пробил, надлежало предначать Новый не агнцем от стад, а телом и кровью Своей. Между тем, лицо Богочеловека светилось пренебесным светом. Он берет лежавший перед Ним хлеб, благословляет его, преломляет на части, по числу учеников, и раздает его им.
Уже из этого благословения видно было, что это делается не по обычаю вечери пасхальной (так называемый хлеб благословенный уже был потреблен), а по другой причине и для другой цели.
«Приимите, — сказал Господь, объясняя дело, — пришлите и ядите: сие есть Тело Мое, за вы ломимое во оставление грехов».
Ученики в безмолвии вкусили преподанного под видом хлеба Тела Учителя и Господа, веруя от всей души, что если оно будет ломимо, то не за что другое, как за грехи человеческие, и не для чего другого, как в оставление их. Вопрос капернаумских совопросников: како может Сей нам дати плоть Свою ясти? (Ин. 6, 52) — был далек теперь от них: ибо они тогда же слышали от Учителя, что плоть Сына Человеческого есть истинное брашно, и что однако же тогдашние глаголы Его об этом, тем более настоящее действие — дух и живот суть; поэтому и должны быть приняты не в грубом капернаумском смысле, а в высшем, чистейшем.
Еще ученики продолжали погружаться во глубину новой тайны любви, питавшей их Телом Своим, как последовало новое чудо этой же любви.
Господь взял чашу с вином, благословил ее так же, как и прежде хлеб, особенным новым благословением (чем показывалось ее особенное, совершенно отличное от пасхальных чаш предназначение) и, подав ученикам, сказал: «Пийте от нея вси! Сия есть кровь Моя Нового Завета, яже за вы и за многия изливаемая, во оставление грехов».
Ученики, приняв чашу, с прежним безмолвием причастились Крови Учителя и Господа своего; ибо из давнишних бесед Его уже знали, что Кровь Сына Человеческого есть истинное питие (Ин. 6, 55), едино могущее утолить вечную жажду души человеческой. Каким образом можно вкушать Тело и пить Кровь Господа, когда оно находится перед ними еще в прежнем своем виде? — этот вопрос, сейчас так затрудняющий многих, им, по всей вероятности, не приходил и в голову; ибо они из бесчисленных опытов ведали и знали, что Тело их Учителя и Господа, хотя во всем подобное человеческому, обладает однако же многими качествами сверхъестественными и потому, например, одним прикосновением могло исцелять болезни самые неисцелимые.
«Сие творите, — сказал Господь в заключение священнодействия, — сие творите в Мое воспоминание».
Завещание это, из-за особенной важности и трогательности завещанного, так внедрилось в памяти учеников и через них так скоро распространилось во всей первоначальной Церкви христианской, что, как видим из книги Деяний апостольских, совершение Евхаристии в память возлюбленного Спасителя было первым и главным делом каждого собрания христианского. И апостол Павел, несмотря на то, что не был от 12-ти и не присутствовал на тайной вечери, в одном из посланий своих, без сомнения, по внушению свыше, преподает уже подробное учение о таинственном Теле и Крови Господней и с твердостью и ясностью предполагает существование этого таинства до дня будущего пришествия Господня.
Глава XIII: Прощальная беседа Иисуса Христа с учениками
Ветхий завет теперь уже кончился вечерей пасхальной; новый начался вместе с таинством Евхаристии; потому все, что можно было сделать, сделано в горнице Сионской; но ученики продолжали возлежать за трапезой, которая теперь в самом высшем смысле была для них трапезой Господней. Важность виденного и слышанного удерживала их на своем месте каждого. Не вставал и Учитель из-за трапезы. От полноты сердца Его уста хотели вещать, а их ухо — слушать.
«Чадца, — возгласил наконец Господь, как бы желая между прочим показать, что это новоучрежденное Им сейчас таинство взаимной любви и воспоминания о Нем, необходимо теперь и по причине наступающей разлуки, — чадца, еще мало время с вами есмь; взыщете Мене и не обрящете, и якоже рех иудеом, аможе Аз иду, вы не можете приити: тако ныне и вам глаголю.
Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; якоже возлюбих вы, да и вы любите (таким же образом) друг друга.
О сем разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собой/..»
При напоминании о взаимной любви и верности, уста пламенного Петра невольно отозвались вопросом: «Господи, камо идеши?» — сказал он, провидя, что Учителю предстоит опасность, и желая разделить ее с Ним.
«Аможе Аз иду, — отвечал Господь, — не можеши ныне по Мне ити: последи же по Мне идеши».
Если бы Петр презирал хоть сколько-нибудь в тайну этого великого, неразделимого теперь ни с кем пути, то, без сомнения, удовольствовался бы обещанием великой чести вступить на него некогда вслед за Учителем. Но эта тайна, как и тайна омовения ног, была еще превыше его: оттого — подобное прежнему явление неискушенной самоуверенности.
Глагола Петр: «Господи, почто ныне не могу по Тебе ити? — Ныне душу мою за Тя положу!..»
«Душу ли твою за Мя положиши? — отвечал Господь, как бы со скорбным чувством. — Аминь, аминь глаголю тебе: не возгласит алектор (еще до рассвета), и ты отвержешися от Мене трикраты!»
Как ни настроено было беспримерным смирением Учителя чувство учеников к смиренномудрию, но такаямрачная измена Учителю для любви Петровой (всегда пламенной, только не всегда мужественной на деле) показалась сушей невозможностью. Чтобы сильнее отвратить от себя подобное нарекание, детская самонадеянность не усомнилась употребить даже не безобидное для других сравнение.
