Как образовалось это искушение? Евангелисты, следуя своему образу простого повествования, не поднимают завесу, закрывавшую Святое Святых души Иисусовой в эти решительные минуты, довольствуясь переданием тех кратких слов, которые были слышны от Него и которые мы услышим при повествовании о самом подвиге. Из этих слов однако же видно, что предмет искушения и борьбы внутренней состоял в представлении крайней трудности испить чашу наступающих скорбей и болезней, в уверенности, что в безднах премудрости и всемогущества Божьего есть средство пронести, если не навсегда, то на этот раз чашу мимо, то есть или отсрочить ужасный час страданий, или умалить лютость их, и наконец, в происходящем отсюда сильном естественном желании, чтобы все это было сделано.
Что же было в этой ужасной чаше и делало ее настолько нестерпимой и гнетущей в настоящие минуты для Самого Подвигоположника спасения? Обыкновенный, естественный страх мучений и смерти? Так думали и думают многие, но без твердого основания. Справедливо, что мучения составляют великое искушение для всякой плоти человеческой; неоспоримо и то, что мучения должны были быть несказанно более тяжки для пречистой плоти Искупителя человеков, которая, как непричастная греху и расстройствам, от него происходящим, как соединенная притом естеством с самым Словом Предвечным и отсюда черпавшая всю полноту совершенств телесного бытия, естественно, особенно отвращалась от всякого насилия и терзания и была стократ чувствительнее к мучениям. Но, с другой стороны, разве не шли многие из последователей Христовых на самые жестокие мучения с радостью и не переносили их благодушно? Ужели же не хватило бы мужества для перенесения телесных страданий в Том, от Кого все прочие страдальцы почерпали свое мужество? А что всего важнее в настоящем случае, кто сказал, что Богочеловек скорбит смертельно в саду Гефсиманском именно от страха одних мучений и одной смерти, а не другого чего-либо большего? Сам страждущий не говорит этого: Он молится только: да мимо идет чаша (Мф. 26, 39) и час (Мк. 14, 35); — выражения, которые означают вообще все мучительное и ужасное. В чем же именно состояло теперь это мучительное и это ужасное? Если нельзя исключить из него обыкновенного страха мучений и смерти, то нельзя и ограничивать его этим страхом уже потому, что крест Иисуса был не крест только Учителя истины, умирающего за верность Своего учения; не крест только гонимого Праведника, умирающего в сладком сознании Своей невиновности, а крест Того, Кто не на словах только, а на самом деле принял на Себя все грехи рода человеческого, Кто не именем, а делом соделался за нас предметом гнева небесного, самой клятвы законной (Гал. 3,13). В этом смысле, за верность которого ручаются и дух, и буква всего писания, страдания и смерть Сына Божьего были страдания и смерть, ни с чем не сравнимые по их важности и тяжести, потому мучительнейшие, труднейшие для Него Самого. Это, говоря без всякого преувеличения, было совмещение всех страданий и всех смертей всех людей. Одни страдания совести, большей частью вовсе забываемые при размышлении о страданиях Сына Божьего, должны иметь лютость мучений адских. Ибо если самый грубый человек изнемогает нередко от терзаний пробудившейся совести, мучимый представлением одной его греховной жизни, то какое мучение должно было быть для пречистой души Богочеловека, когда она в сознании своем представила себя покрытой грехами всего мира и в таком виде, со всей тяжестью их, должна была идти для искупления их своей кровью на крест?.. Это-то самое, то есть что чаша предстоявшего страдания и смерти была растворена, преисполнена грехами человеческими, проклятием закона и гневом небесным, делало ее такой ужасной и мучительной. В таком только виде (а он не изобретен нами, а взят из Ветхого и Нового Заветов — Ис. 53, 5–6; 1 Петр. 2, 24; Гал. 3, 13) чаша эта, дерзаем сказать, стоила того, чтоб, явившись взору Богочеловека, заставить Его Самого обратиться от правосудия к милосердию Божественному.
Но здесь может встретить кого-либо новое недоумение. «Как бы ни была велика, горька и мучительна чаша страданий, но когда Сын Человеческий на то родился и на то пришел, чтобы испить ее, то каким образом Он будет молиться теперь о Своем избавлении от нее? Не знак ли это несовместной с таким предназначением слабости? Не лучше ли было бы, если бы Он принял эту чашу с мужеством, подобным тому, с которым потом предаст Себя в руки врагов?» — Нет, не лучше, нисколько не лучше… Тому, Кто должен был претерпеть все до последней крайности, или, говоря словами апостола, быть искушенным по всяческим, по тому самому надлежало пройти искушение страданиями в самом крайнем его виде, приблизиться к последним пределам немощи человеческой и испытать ее. Но можно ли сказать, что это последний предел искушения, если бы Сын Человеческий вдруг принял ужасную чашу страданий внешних и внутренних? Тогда, напротив, всего скорее можно бы подумать противное, что она не была страшна для Него и что принятие ее не стоило больших усилий.
Основательнее можно спросить, каким образом на этот час мужество оставило душу Иисусову? Как Он мог умалиться в меру последнего страдальца? Для некоторого понимания этой священной тайны, кроме ужасного свойства самой чаши страданий, теперь Ему представившейся, нужно предположить особенное распоряжение премудрости и правосудия Божественного, приведших Сына Человеческого в такое состояние, что в Нем обнаружилась немощь естества человеческого настолько, насколько могла обнаружиться без потери нравственной чистоты и достоинства.
В чем состояло это таинственное распоряжение? Во-первых, без сомнения, и более всего в сокрытии Божества от человечества, в предоставлении последнему действовать одними своими силами. Мы услышим, как на кресте Божественный Страдалец будет молитвенно вопиять: «Боже Мой, Боже Мой, вскую Мя еси оставил!» Что подобное оставление было и теперь, об этом свидетельствуют слова: не Моя, а Твоя воля да будет! Сын, сый в лоне Отчи, не сказал бы так Отцу; ибо Они едино суть; так мог говорить только Сын Человеческий. Свидетельствует и ангел укрепляющий: не явился бы ангел, если бы не оставил Отец. Но поскольку человеческая природа в Сыне Человеческом сама по себе была так чиста, свята и потому так сильна на все благое, так мужественна против всего злого, что в естественном своем состоянии могла сама по себе легко одержать победу над настоящим искушением без долгой и трудной борьбы, то продолжительность и лютость этой борьбы заставляет предполагать, что и по человеческому естеству великий Подвигоположник в продолжение настоящего подвига тайным предраспоряжением Правосудия небесного выведен был из Своего естественного возвышенного состояния, низведен в состояние низшее, приведен в равенство с положением самого последнего из людей искушаемых. Каким образом? Это — тайна Провидения!.. Мы не выйдем однако же из круга евангельских указаний, если скажем, что в отягчение сего внутреннего креста, в усиление этого внутреннего огня искушений, по всей вероятности, дано было действовать, как слуге (хотя он воображал себя господином), и князю мира, подобно как он действовал некогда на испытании добродетели Иова (Иов. 2, 6). Ибо не мы ли слышали, как в конце вечери Божественный Страдалец сказал: Грядет мира сего князь, — и после этого, можно сказать, прямо пошел навстречу ему? Где было место этой таинственной встрече, как не здесь, в Гефсимании, и чем она могла выразиться славнее, как не таким подвигом?
Искупитель человеков, как мы уже заметили, дошел, вернее, был доведен в этом подвиге до последней степени истощения не телесного только, но и душевного; в Нем попущено обнаружиться всей немощи естества человеческого; как однако же чисто, свято это обнаружилось! Как удалено от Него все, способное унизить характер Спасителя человеков! Мы не видим пламенного энтузиазма, ни холодного, сурового мужества в принятии и усвоении чаши страданий, но нисколько не видим и малодушного отречения, тем более ропота на Свой жребий. Слабость плоти вопиет: Аще возможно, да мимо идет чаша! — но преданность духа в волю Божью постоянно повторяет: Обаче не Моя, но Твоя воля да будет! Можно ли теснее и святее сочетать немощь плоти с силой духа? — Не это ли верх совершенства человеческого в состоянии крайнего искушения?«Нигде, — признается блаженный Августин, — не поражают меня столько величие и святость Иисуса, как здесь, где многие ужасаются и недоумевают. Я не знал бы всей великости Его благодеяний, если бы Он не обнаружил передо мной, чего они стоят Ему. Он испытал мою скорбь, дабы даровать мне Свою радость. Смело говорю: скорбь; ибо проповедую крест. Надлежало претерпеть борьбу и болезнь: иначе не было бы и победы. Бесчувствие всегда ниже самоотвержения; Иисус хотел научить нас, как побеждать страх смерти. В самом деле, если бы мы не зрели нашего Спасителя в саду Гефсиманском, то могли бы подумать, что страдания для Него не стоили ничего или весьма мало; что Божество, с Ним соединенное, делало Его бесстрастным. Тогда все советы к подражанию Ему, по необходимости, лишились бы той силы, какую они имеют ныне: пример бесстрастного был бы превыше нас — страстных. Но теперь мы видим капли кровавого пота, слышим вопли: «да мимо идет чаша»; знаем, как она горька — и благоговеем к Тому, Кто испил ее за нас. Пусть и с нами случится искушение: мы не будем сгорать внутри и казаться снаружи хладными; не будем благословлять свою судьбу языком, тогда как сердце проклинает день своего рождения; нет, мы предоставим это мнимое бесчувствие, это противоестественное двоедушие последователям какого-либо Зенона; станем перед изображением молящегося Иисуса, посмотрим на чашу, сходящую свыше, повергнемся в прах перед Отцом Небесным и словами Единородного скажем: «да мимо идет и от нас чаша сия; однако же не как мы хощем, но как Ты: да будет воля Твоя!» Отец узнает язык Сына, если сердце наше не изменит этому языку, услышит молитву нашу, как услышал моление Единородного; и спокойствие совести, тишина сердца будет для нас вместо ангела укрепляющего.
