Да, вот и о Рубцове речь зашла… Мы с Колей были вместе в одном лит. объединении… Светлая сторона русской поэзии так отчётлива видна в его творчестве — особенно тогда она была заметна для меня, на тёмном фоне начала 60-х годов… Трудно такой свет нести, возможно, поэтому-то самых ярких русских поэтов так часто ждёт безвременная кончина.
Вот ещё один тому пример: замечательная поэтесса — Галина Смирнова. Она так и не успела увидеть свои стихи напечатанными в альманахе… В последних стихотворениях у неё появилась тема Бога. Мы с ней делали первые шаги к вере. Отпевали её в чудесной часовне на Южном кладбище. Мне пришлось нести гроб — это было такое сильное впечатление… В гробу у неё было светлое лицо. И батюшка потом сказал: «Мне было легко её отпевать». Так же точно и маму мою хоронили: светло, без печали…
— Как вы находите таких талантливых поэтов, если они не члены Союза?
— Само складывается… Бог меня с этими людьми сводит. Помню случайное знакомство с моряком, капитаном Виктором Демидовым. Он шёл тогда к Богу, переосмыслял свою жизнь, а в результате получилась книга стихов «Молитва капитана»… Я долго общалась с ветеранами войны, у нас был целый поэтический кружок… Потом вышел общий сборник членов этого кружка под названием «Было так»… Я их очень люблю, ветеранов. Они для меня — святые люди. Они меня защитили, они спасли меня.
Помню Сталина голос.
Он был не стальной, а родной.
Он пронёсся над целой страной
и с победой поздравил,
и теперь говорить может только больной,
что Господь не управил.
Я сугубый консерватор, недаром мне дали премию «Традиция»… У меня все премии смешные, а по деньгам — ноль. Но я бы не хотела иметь премию имени Анны Ахматовой. Не хочу! Мне не интересно это имя. Вот если бы была литературная премия имени о. Иоанна Миронова!.. Я бы была рада такую получить!
А вообще-то поэту в быту очень нелегко. Очень нелегко поэту среди непоэтов — это такая тягость, такой ужас. Это крест, особенно если речь идёт о женщине. Чужой поэтический талант окружающие с трудом переносят. Было у меня такое стихотворение в молодости написано:
Лисы были ласковы,
бобры были добры,
лапками и глазками
звали из норы.
Волки были вежливы,
медведи каждый раз
услугами медвежьими
баловали нас.
Гладили нам руки
мягкие ежи,
были все гадюки
безвредней, чем ужи.
Кроткие овечки —
что уж говорить!..
Только человечки
не давали жить.
Кстати, за эти стихи в начале 60-х годов газета «Смена» объявила меня и декадентом, и чуть ли не диссидентом…
— Поэтический талант как-то отличается от прочих талантов?
— А что такое вообще талант? Я считаю, что большинство людей талантливы. Все созидательные люди талантливы. Но не обязательно в стихах. Стихи — это особое, стихи — это некое новое бытие слова. А слово — это само по себе понятие священное. Поэты работают со священным материалом, а значит, должны ему соответствовать — хоть как-нибудь, хоть в меру сил… И надо иметь Божие благословение на подобный труд, а благословение это люди, наверное, получают от рождения. Сильное желание писать стихи — это ещё не талант — это просто склонность к графомании. Спаси их Господи, тех людей, которые хотят петь, не имея голоса. Что им посоветовать? Остановитесь, присмотритесь к себе, поймите, что у вас получается лучше — вот тем и занимайтесь.
— Почему среди женщин есть много прекрасных — даже гениальных — поэтесс, а прозаиков нет?
— Склад ума должен быть другим у прозаика — не женским, системным. Для женщины и поэтический-то дар невероятно тяжёл. Если женщина живёт для поэзии, её уже не хватает ни на что иное. У меня нет детей — и слава Богу за всё. А вот у Ахматовой был сын, но разве можно считать её настоящей матерью? Нет, как это ни печально… У Цветаевой были дети, но разве она воспитывала их по-настоящему, разве она знала истинную материнскую любовь? Что-нибудь одно — или стихи, или семья. Тут надо отрешиться от всего.
Когда я стану умирать,
кто будет в головах рыдать? —
Я не жена, не мать…
Пусть надо мной прочтут стихи,
отмолят все мои грехи,
легко мне будет спать.
А ты, мой милый ученик,
к таким заветам не привык,
да надо привыкать…
— Что же это за дар такой, который отрешает человека от всего житейского?
— Особым Божиим промыслом он даётся, так я считаю. Господь даёт тебе его, а уж как ты распорядишься…
— Так не сродни ли это монашеству?
— Ну, это вы уж чересчур… Нет, ни в коем случае. Куда мне с монахами равняться… Но, разумеется, хотелось бы. Хотя, в этом случае от стихов пришлось бы отказаться… Но если на православной выставке, где мне как-то пришлось продавать свою книжку, ко мне подходили люди и говорили, что находят в моих стихах ответ на какие-то тайные вопросы души… Разве это моя заслуга? Но к этому сразу не придёшь… Надо дожить до моих лет, чтобы понять кое-что в жизни, и надо потерять любимую маму. Для меня смерть мамы — особое событие…
— Не тот порядок слов! — мне говорила мама,
в родимом языке моём педант.
Я слушала её… На что была упряма,
но верила в родной её талант. —
Логически неверно ударенье, —
мне мама говорила иногда.
Ах мама, математик от рожденья!
И мне знакома логика труда.
Теперь, когда слова стоят в порядке,
порою просто не хватает слов…
И не хватает дней… И ночи кратки…
Иной порядок снов.
— Простите, я не совсем понял… Ваша мама, по этому стихотворению судя, учила вас писать стихи? Это так?
— Тут генетическое что-то. Я первый свой стих сочинила в три года… Мама моя писала стихи, а папа — прозу. Мама — это был мой творческий руководитель, — чистый человек, её все любили. Она была корректором «Дней русской поэзии» и редактором всех моих книг. Даже на смертном одре лёжа, в свои 96 лет, она отбирала мои стихи для московского «Дня поэзии». Говорила мне: «Ты называй первую строку стихотворения, а я скажу, надо его публиковать или нет». Она все мои стихи помнила! Родилась мама в большой, дружной и очень верующей семье в 1904 году, но сама была нецерковна. Это понятно: когда революция нагрянула, она ещё заканчивала гимназию… Но свет Христов в ней горел, и греха она боялась… Она, например, не могла соврать. Мне звонит кто-то; я говорю: «Мама, скажи, что меня дома нет». — «Я не могу». — «Почему?» — «Но ты же дома». Когда я стала воцерковляться, приглашала батюшек домой, мама не возражала — присматривалась, молчала… Как могла, я пыталась привести её к Богу, и она не отталкивала меня в этих попытках. Помню, перед самой смертью лежит она на кровати, вытянувшись, с закрытыми глазами. И вдруг у неё начинает меняться выражение лица: сначала на нём отражается страх, потом радость, блаженство и, наконец, смирение, мир… «Мама, ты не ангела ли увидела?» — «Наверное…» — отвечает… На сороковой день снится мне сон: стою я в каком-то безвоздушном пространстве, поодаль от меня мама в том костюме, в котором я её похоронила, за столиком, в точности повторяющим форму кануна. Вокруг сидят старцы рядами, один над другим, одеты не в белое, но белобородые. И я говорю им: «Я всё делала как надо! Я была всё время с ней, я старалась!» Вот и весь сон.
— С тех пор, как вы обратились к вере, не возникало ли у вас желания отказаться, отречься от своих старых стихов?
— Конечно. Обязательно! У меня есть, например, такое: «Был бы Бог, Он бы увидел, как любила я тебя». Но я же некрещёная тогда была! И всё же, если я и приблизилась к Богу, — то роль поэзии тут очень велика. Она заставляет глубже чувствовать, зорче видеть. Я в молодости работала заведующей читальным залом в библиотеке слепых…
Я видела многих слепых. Слепые меня не видали. Но души упрямые их частицу моей разгадали. И я выбирала свой путь, бродила, искала пределы. Лишь стоило к горю прильнуть — прозрела, прозрела, прозрела…
— Ирэна Андреевна, а есть у вас стихотворение, которое вы любите больше остальных? Есть? Прочтите его пожалуйста.
— С удовольствием.
Горит икона золотая,
не увядает райский сад.
Ах, мама, ты совсем седая
и у тебя печальный взгляд!
Ах мама! Горести растают,
как майский снег, как невский град…
Ведь есть икона золотая
и для страдальцев райский сад.
* * *
Не могу не привести недавнее интервью с ещё одним современным поэтом — Борисом Александровичем Орловым. И снова — вопросы повторяются, ответы — различны…
