Ознакомительная версия.
Григорий слушал учебные курсы у славнейших риторов в Кесарии, Палестине, Александрии, Афинах; в Афинах его задержали почти насильно, желая, чтобы он занял кафедру риторики. Ораторское красноречие Григорий ценил высоко; он считал оное единственным и дражайшим, что еще оставалось в его душе от язычества; с этим временным сокровищем он надеялся стяжать вечные сокровища и смотрел на ораторство как на приятнейшего спутника жизни и действительнейшую помощь при состязаниях. Слушатели устремлялись к Григорию массами и обнаруживали такую внимательность и столь глубокое молчание, что в обширной церкви Константинопольской, где проповедовал Григорий, слышим был каждый звук; казалось, будто все задерживали дыхание в себе, чему удивлялся сам Григорий. Ниграний описывает, с каким нетерпением и страстным волнением ожидали времени, когда раздастся голос Григория.
Нет почти ни одного отца Церкви, ни церковного писателя, который не превозносил бы похвалами и не удивлялся бы красноречию Григория. Странно, что даже церковные писатели, ничего не желающие знать об аттическом складе ораторской речи, ничего о возвышенности, развитости, богатстве украшений в языке священного красноречия, однако же, не могут нахвалиться оратором, который все эти свойства более всего между латинскими и греческими отцами Церкви совместил в своем красноречии. Если слышишь или читаешь речи Григория, то непроизвольно пробуждается чувство прекрасного и превосходного, и невольно увлекаешься очаровательностью речи того, к кому первоначально приближался не без недоверия. В этом-то и состоит триумф высшего красноречия, красноречия, основывающегося на таком солидном фундаменте, как классическое ораторство древней Греции, далекое от риторской декламации. Красноречие Григория — это победа над тобой как бы воплотившегося в лице оратора чувства прекрасного и превосходного, которое себе повсюду пролагает путь и заставляет неметь противника. Несмотря на великое имя Августина, приходится отлагать его речи и трактаты в сторону, чтобы взять в руки речи Григория; потомство справедливо, когда великому Августину в деле красноречия указывает менее значительное место, между тем как св. Григория ставит высоко.
Первое характерное свойство Григориева стиля есть возвышенность. По Иерониму, Свиде, Сиксту, Синезию, Григорий подражал Полемону Лаодикийскому, отличавшемуся величием и возвышенностью. Этот возвышенный слог и способ выражения мыслей особенно открывается в раскрытии тайн, которые должно было изложить языком, соответствующим высоте предмета.
Далее, стиль Григория характеризуется краткостью и точностью. В немногих слогах и словах умеет он выразить многое, без чего эта краткость была бы в ущерб ясности. Повсюду он остается сам себе равен, хвалит ли он или порицает, наставляет или убеждает. Греческим языком владеет он в такой степени, что пользуется им с величайшей легкостью; что в языке прекрасно, драгоценно, просто и возвышенно, тем он пользуется не как нижайший раб, но как господин и мастер своего дела, как законодатель, — оттуда и тонкость, благородство, и легкая текучесть его речи; оттуда та естественная прелесть, какой отличаются его речи, эта легкость в изображениях; оттуда полнота и плодовитость в мыслях и выражениях и, однако же, та законченность, закругленность целого, внутри границ которого движется его речь и не оставляет описываемого круга; оттуда та легкость в сочетании слов и предложений, которая в латинском языке так затруднительна; оттуда те короткие намеки, которые для нас по большей части хотя и остаются темными, но постоянно поддерживали бдительность и внимательность его слушателей. Платон говорит о статуях Дедала, что их должно связать в предупреждение того, чтобы они не убежали; точно так же большое нужно обращать внимание и иметь много тщательности при переводе, чтобы не ускользнула содержательность мысли Григория, потому что в ней скрывается сила и некоторое волшебство, которое не всякий разгадать в состоянии. Слова Григория полновесны, содержательны, он охотно применяет индуктивные заключения и при опровержениях или оспаривании любит посылать стрелы не прямо в лицо, но со стороны. Манеру Григориева писательства всего лучше можно сравнить с исократовской, если бы у Исократа ораторская искусственность не была слишком заметна, украшенность речи не была слишком аффектирована и мелочна, тогда как у Григория искусство скрывается и украшенность речи отражает мужественное достоинство. Преимущества Григориева стиля, следовательно, суть огонь и сила, живость и сжатость мыслей, глубина и искренность чувства, поэтичность представления, возвышенный полет и, по большей части, благородная сдержанность языка. Слабые стороны его стиля: слишком длинные периоды, длинные отступления, язвительные сарказмы, изысканная элегантность и нередко погоня за остроумными, ослепительными антитезами, — все это недостатки, свойственные не св. Григорию только, но и его времени. Поэтический талант соединялся в нем с ораторским — отсюда в его речах чрезвычайный блеск силы воображения при тонкости и грациозности языка; отсюда местами аффектированная роскошь языка при глубине и искренности чувства.
Не необходимо опускаться до языка народного, чтобы усвоить себе оный. У св. Григория, напротив, народ должен был возвышаться до понимания его языка даже и в тех случаях, где все было ясно, прозрачно и само собой понятно при всей возвышенности мыслей, при блестящем, красноречивом, плодовитом языке. Нужна только воля, требуются только время и труд для того, чтобы язык образованного общества заставить понимать и людей низших классов; и вредило бы совершенству языка и было бы искажением доброго вкуса, если бы кто-либо, под предлогом быть популярным, стал говорить языком простого народа. Справедливо, что в некоторых речах, которые он говорил в Назианзе, городке столь же незначительном, как Гиппон[860], он менее возвышен; так, например, в Словах In novam Dominicam[861] и на слова Евангелия Егда же сконча Иисус словеса сия; но стоит только сравнить обе эти речи с речами Августина к своим слушателям, и вы узнаете, что такое язык популярный и что — простой.
Учение о Троице в Словах Григория играет важную роль, и многие из них оттого кажутся нам менее популярными, да и на самом деле таковы для нас, тогда как для слушателей Григория они были совершенно понятны, потому что эти догматические вопросы составляли предмет споров даже в простом народе и народ постоянно интересовался слушанием новых изложений вопросов дня, которые равно занимали двор, клир, образованных и необразованных.
Между тем как большая часть речей Златоуста писана на тексты Священного Писания, у Григория есть только одна беседа, 37-я, на Евангелие (Мф. 19:1). Все другие его проповеди суть свободные рассуждения, речи на праздники, опровержения еретиков, похвальные речи. Первую свою речь он говорил около Пасхи по принятии посвящения в пресвитера; в ней он объясняет, почему он доселе отказывался от пресвитерства, и излагает обязанности истинного пресвитера (см. речи 1 и 2)[862]. Но едва только вступил он в свое служение, как испытал перемену в человеческом благорасположении. Община Назианза, столь бурно заявлявшая свое желание иметь его пресвитером, оказалась равнодушной к его личности и ходила на его речи в малом числе. Григорий выводит, что для человека только то имеет значение, к чему он стремится, но что он мало обращает внимания на то, что уже достигнуто (Orat. З)[863]; так своих избирателей он порицает мягко и хвалит тонко.
Это первенцы его красноречия; далее следуют похвальные речи брату Кесарию, сестре Горгонии, отцу, Афанасию и Василию. В этих похвальных речах обнаруживает святой отец обилие искусства: вдается в живые изображения, сыплет богатством новых выражений; он изображает метко, умеет и трогать, представить с благородной простотой и естественностью противоположность между смертью и жизнью, — но все-таки отчасти речи эти написаны слишком пышно, содержат более блеска, менее возбужденности и даже в слове об Афанасии рисуют образцы обыкновенных добродетелей, но не индивидуализируют и не изображают людей по их жизни.
В похвальной речи Кесарию набрасывает святой отец образ кратковременности земной жизни. «Насколько Кесарии предупредил нас? Долго ли мы будем еще сожалеть о его утрате? Не сделаемся ли мы вскоре достоянием той же смерти? Какую пользу извлечем для себя из остатков немногих дней своих? Ту разве, что много зла увидим, много зла потерпим, много зла учиним, чтобы потом в одном случае — злому следовать, в другом случае — в злом предшествовать; одних оплакивать, других делать оплакиваемыми и обязанность слез передать другим. Вот жизнь смертного, вот спектакль земной. Что мы? Изображение, которого не можем понять, корабль, переплывающий море и не оставляющий следа, цветок, который один день цветет и блекнет»[864]. Потом увещевает он не гоняться за суетным и оканчивает сообщением, что он не того страшится, что его тело исчезнет и истлеет, но того, если оно не могло бы принять участия в общем прославлении.
Ознакомительная версия.
