Им была основана "Свободная высшая школа"[160], в которую был привлечен и я. Мне было поручено преподавание истории. Бруно Вилле преподавал философию, Бёльше — естественные науки. Теодор Капштейн, свободомыслящий теолог, — религиоведение.
Был также учрежден "Союз Джордано Бруно". Здесь собирались приверженцы духовно-монистического мировоззрения, которые особо подчеркивали, что не существует двух мировых принципов, материи и духа, и что дух как принцип единства является творцом всего бытия. Бруно Вилле прочитал на открытии этого Союза содержательный доклад, в основу которого были положены слова Гете: "Нет материи без духа". К сожалению, после этого доклада между Бруно Вилле и мной возникло легкое недоразумение. В своей речи я указал ему на то, что Гете позднее дополнил эти замечательные слова, признав в действенной духовной деятельности бытия полярность и развитие как конкретные проявления духа, и что благодаря этому слова Гете обрели полное содержание. Мои слова были восприняты как направленные против доклада Вилле, хотя я вполне признавал его значение.
Однако решительное столкновение с правлением "Союза Джордано Бруно" произошло у меня после прочитанной мной лекции о монизме. Я говорил о том, что резкая дуалистическая формула "материя и дух" является, собственно, созданием новейшего времени и что противопоставление духа и природы, с которым собирается вести борьбу "Союз Джордано Бруно", возникло лишь в последние столетия. Далее я обращал внимание на то, что по отношению к этому дуализму схоластика является монизмом. Хотя она и лишает определенную часть бытия возможности быть познанной человеком, отдавая ее "вере", она все же являет собой систему мира, которая указывает на то, что все обладает единой (монистической) структурой — начиная от божества духовного мира и вплоть до частностей природы. Тем самым я ставил схоластику выше кантианства.
Лекция эта вызвала необычайное волнение. Слушателям казалось, что я прокладываю пути для проникновения в Союз католицизма. Из руководителей лишь Вольфганг Кирхбах[161] и Марта Асмус были на моей стороне. Остальные даже не могли составить себе представления о том, что я, собственно, подразумевал под "непризнанной схоластикой". Во всяком случае, они были убеждены, что я способен внести в "Союз Джордано Бруно" величайшую смуту.
Я вспоминаю об этой лекции, потому что она была прочитана именно в тот период, в который позднее многие считали меня материалистом. И этого же "материалиста" многие принимали тогда за человека, который вновь хочет вызвать к жизни средневековую схоластику.
Несмотря на все это, позднее я прочитал в "Союзе Джордано Бруно" лекцию, заложившую фундамент антропософии[162] и ставшую исходной точкой моей антропософской деятельности.
С публичным сообщением антропософии как знания о духовном мире нужно было принимать решения, которые трудно назвать легкими. Их можно лучше охарактеризовать, если обратиться к некоторым историческим фактам.
В соответствии с совершенно иной душевной конституцией древнего человечества всегда, вплоть до начала нового времени, приблизительно до XIV столетия, давалось знание о духовном мире. Однако это было совершенно иное знание, чем соответствующая современным условиям познания антропософия.
Начиная с упомянутого времени человечество утратило способность духо-познания. Оно сохраняло "древнее знание", которое древние души созерцали в образной форме и которое также существовало только в символически-образной форме.
В старые времена это "древнее знание" сохранялось в "мистериях". Его передавали лишь тем, кто после соответствующей подготовки созревал для такого знания: то были "посвященные". Это знание не должно было проникать в массы, поскольку существовала тенденция недостойного обращения с ним. Впоследствии его хранение было возложено на лиц, приобщенных к "древнему знанию". Эти последние действовали в узком кругу людей, которых они подготавливали для передачи этого знания.
И так продолжалось до настоящего времени.
Из лиц, предъявлявших подобные требования относительно духо-познания, я назову одно, вращавшееся в уже охарактеризованном мной венском кругу фрау Ланг. Я встречался с ним и в других посещаемых мной в Вене кругах. Это — Фридрих Экштейн[163], превосходный знаток этого "древнего знания". Фридрих Экштейн в период моего общения с ним писал мало, но все написанное им было проникнуто духом. Его высказывания не выдавали в нем глубокого знатока древнего духо-познания. Оно было скрыто за его духовной работой. Долгое время спустя, после того как жизнь разлучила меня и с этим другом, мне довелось прочесть в одном сборнике его весьма примечательное исследование о "Богемских братьях".
Фридрих Экштейн был энергичным сторонником того мнения, что эзотерическое духо-познание нельзя распространять открыто, как обычное знание. Он не был одинок в этом мнении; его придерживаются почти все знатоки "древней мудрости". В какой мере нарушалось это положение, которое хранители "древней мудрости" считали за строго соблюдаемое правило, в основанном Е. П. Блаватской "Теософском обществе", — об этом будет сказано позже.
Фридрих Экштейн требовал, чтобы "посвященный в древнее знание" умел наполнять высказываемое им публично силой, дающейся "посвящением", и чтобы это экзотерическое строго отличали от эзотерического, которое должно сохраняться в узком кругу, умеющем ценить его.
Желая развивать открытую деятельность, касающуюся духо-познания, я должен был решиться порвать с этой традицией. Я понимал условия духовной жизни настоящего времени. Принимая их во внимание, хранение тайны, столь понятное для древних времен, теперь невозможно. Мы живем в эпоху, требующую публичности знания. Мнение о хранении знания в тайне является анахронизмом. Единственно возможное — это знакомить людей с духо-познанием постепенно и так, чтобы никто не допускался на высшую ступень, на которой сообщаются высшие элементы знания, не будучи знаком с более низшими. Но ведь это соответствует устройству обычных начальных и высших школ.
Впрочем, я не был обязан хранить все в тайне. Ибо я ничего не взял из "древнего знания": все, чем я обладаю в духопознании, является результатом моих собственных изысканий. Если мне открывается какое-либо знание, то я привлекаю нечто уже известное из "древнего знания" лишь для того, чтобы указать на согласие между ними и в то же время на прогресс, возможный в связи с современными исследованиями.
Поэтому с известного момента я пришел к полной ясности относительно того, что с духо-познанием я вправе выступить публично.
Воля побуждала меня к тому, чтобы жившее во мне эзотерическое выразить в открытой форме. Поэтому 28 августа 1899 года — по случаю 150-летия со дня рождения Гете — я опубликовал в "Магазин фюр литератур" статью под заглавием "Тайное откровение Гете". Она была посвящена гетевской сказке "О зеленой змее и прекрасной лилии". В этой статье было мало эзотерического. Но большего я и не мог дать моим читателям. Содержание "Сказки" жило в моей душе как всецело эзотерическое. Из такого эзотерического настроя и была написана эта статья.
Начиная с 80-х годов я занимался имагинациями, которые связывались у меня с этой сказкой. Путь Гете от созерцания внешней природы к глубинам человеческой души, как в духе представлял его сам Гете — не в понятиях, а в образах, — был изображен в этой сказке. Понятия казались Гете слишком скудными, мертвыми, чтобы с их помощью суметь отобразить жизнь и действие душевных сил.
В шиллеровских "Письмах об эстетическом воспитании" Гете увидел попытку охватить эту жизнь и деятельность в понятиях. Шиллер пытался показать, что жизнь человека благодаря его телесности подчинена необходимости природы, а благодаря разуму — духовной необходимости. И он считал, что внутреннее равновесие между ними должно устанавливаться при помощи душевных сил. И тогда в этом равновесии человек в свободе переживает бытие, действительно достойное человека.
Все это основано на разуме, но слишком просто для реальной душевной жизни. Последняя дает возможность своим коренящимся в глубинах силам вспыхнуть в сознании; но, вспыхнув и оказав воздействие на подобные им недолговечные силы, они вновь исчезают. Это процессы, которые с возникновением тотчас же прекращаются; абстрактные же понятия можно применять к более или менее продолжительным процессам.
Гете чувствовал все это; в сказке он противопоставил свое знание в образах шиллеровскому знанию в понятиях.
Переживая это творение Гете, человек оказывается в преддверии эзотерики.
В этот же период от графа и графини Брокдорф я получил приглашение прочитать лекцию[164] на одном из проводимых ими еженедельных собраний. Эти мероприятия посещали представители самых разных кругов. Лекции, которые читались на этих собраниях, охватывали все области жизни и знания. До приглашения я ничего не знал об этом и не был знаком с Брокдорфами. В качестве темы мне предложили Ницше. Читая лекцию, я заметил, что многие из слушателей проявляют интерес к духовному миру. И когда меня попросили прочитать вторую лекцию[165], я предложил тему "Тайное откровение Гете". Эта лекция, в связи со сказкой Гете, была полностью эзотерической. Важным переживанием здесь было для меня то, что стало возможно говорить в словах, данных из духовного мира, тогда как до сих пор, в мой берлинский период, обстоятельства вынуждали меня освещать духовное только в собственном изложении.
