Справедливо, замечает при этих словах блж. Августин, что Иисус Христос когда молчал, молчал как агнец; а когда говорил, говорил как пастырь. В этих словах слышен истинный глас истинного Пастыря, Который, решившись положить душу Свою за овцы, не оставляет без вразумления и самых вепрей, ищущих Его души. Пилат, желая знать о том, чего ему нельзя было знать, о небесном происхождении Иисуса Христа, совершенно забыл ту истину, которую ему прежде всего следовало помнить, то есть что суды земные, как и все деяния человеческие, находятся под невидимым управлением Судии Небесного, Который потребует некогда строгого отчета от неправедных властителей. И вот, Господь, не удовлетворив безвременному любопытству Пилата, подает однако же помощь его слабой совести, приводит ему на память истину, что дело, которым он теперь занимается, подлежит, кроме его лифостротона, суду гораздо более высокому, Божественному, и что ему остается быть только орудием этого суда на земле. Словами: «Более греха на том, кто предал Меня тебе», — освещена перед Пилатом, сколько нужно было для его вразумления, будущая судьба врагов Иисусовых и его собственная. Ему дается предварительно слышать будущий приговор себе от Небесного Судьи за то, что не спас от смерти Праведника, слышать во всей точности, то есть что его ожидает неизбежное наказание, хотя меньшее по сравнению с наказанием личных врагов и предателей Иисусовых.
Совесть римлянина и на сей раз не была глуха. Смелое указание Иисуса Христа на Судию Небесного, явный намек на несчастную участь, ожидающую Его гонителей, твердая решимость исполнить Свое великое предназначение, прозрение в тайну совести Пилатовой, кажется, совершенно устранили неблагоприятную перемену мыслей, которая могла произойти в последнем из-за молчания Господа на его вопросы и даже угрозы. Если судья не слышал от Подсудимого признания в том, что Он есть Сын Божий, то не слышал и отрицания. Между тем, мог полагать, что необыкновенный Узник имеет какие-либо особенные причины не открывать тайны Своего лица и происхождения. Поэтому, выйдя из претории, Пилат, по замечанию св. Иоанна (Ин. 19, 12), не только не изменил прежнюю позицию защитника невиновности Иисусовой, но еще усерднее начал искать возможность спасти Его от смерти. Молчание евангелиста не позволяет сказать с уверенностью, к чему именно обращался прокуратор для достижения этой цели и что было сказано им первосвященникам.
Прокуратору явно нельзя было утверждать, что Обвиняемый не признает Себя виновным в присвоении имени Сына Божьего, ибо кроме того, что Господь не отрекся перед ним от этого наименования, первосвященники могли вдруг представить свидетелей того, что Он называл Себя Сыном Божьим; нельзя было Пилату заявить, и что обвинение Иисуса Христа в наименовании Себя Сыном Божьим не составляет преступления, достойного смерти, ибо не его было дело судить о тяжести преступлений, касающихся иудейской религии. Но тем с большим правом Пилат мог объявить первосвященникам, что подсудимый Узник если в чем-либо и виновен, то уже наказан за то слишком; и несправедливо было бы за одно и то же наказывать так жестоко дважды; мог снова отклонять от себя окончательное решение дела под предлогом необходимого совещания с Иродом, к области которого принадлежал Иисус Христос, мог даже, как представитель кесаря, явно принять Господа под защиту римского правосудия, как человека, гонимого синедрионом по личным мотивам.
Как бы то ни было, защита Пилата была так действенна, что первосвященники принуждены были оставить обвинение Господа в нарушении отечественных законов и почли за лучшее снова обратиться к одному уголовному извету — к измене кесарю. Во время последнего Пилатова допроса фарисейские и саддукейские лжеполитики имели полную возможность договориться между собой и найти средство, как усилить этот извет и сделать его неотразимым для прокуратора. «Итак, ты хочешь, — вскричали гордо первосвященники, — избавить Его от казни? Поступай, как угодно, но знай, что если ты Его отпустишь свободным, то ты не друг кесарю: всякий, кто называет себя царем, есть противник кесарю» (Ин. 19, 12). Наущенная чернь кричала то же самое, упрекая Пилата в неверности своему государю.
При этих неожиданных словах внезапно исчезла вся твердость Пилата…
«Друг кесарев» — было такое наименование, которым гордились знатнейшие люди в Риме, начальники обширнейших провинций. Сам Ирод Великий почитал за особенную честь именоваться и слыть в народе другом Августа. Тем более должен был дорожить этим наименованием римский всадник, который еще весьма далек был от того, чтобы повелитель света назвал его своим другом…
«Если освободишь Его, то ты враг кесарю», — слова эти, сказанные перед всем народом устами целого синедриона, были ужаснее грома. Из них открывалось, что первосвященники готовы перенести дело на суд кесаря, чтобы там обвинять вместе с Иисусом Христом и Пилата как изменника, который нерадит о чести и выгодах своего владыки. Для Пилата эти угрозы тем более имели силу, чем менее он в качестве правителя Иудеи свободен был от проступков, за которые по справедливости и с успехом можно было обвинять его перед кесарем, особенно таким врагам, которые действовали в Риме и золотом, и происками.
Еще бы не так ужасало обвинение перед кесарем в измене, если бы на римском престоле сидел тогда Август или ему подобный. Можно было надеяться, что полубог римский великодушно рассмотрит дело в истинном его виде и не поставит Иисусу Христу в вину одного наименования себя царем. Но Рим стонал тогда под железным скипетром Тиверия — чудовища, которое, не имея доверия и жалости даже к родным, питаясь сомнениями и притворством, терзало всякого по малейшему подозрению; у которого самые бесстыдные изветы всегда находили отклик и награду.
Кроме будущей опасности со стороны кесаря, нужно было страшиться и настоящей — со стороны народа. Необузданная, наущенная фарисеями толпа становилась час от часу наглее и мятежнее. Свирепый крик ее уже показывал, что она готова на любое насилие. Горсть преторианцев ничего не значила в сравнении с бесчисленным множеством иудеев, собравшихся со всего света на праздник Пасхи. Кроме опасности народного возмущения, за него пришлось бы еще отвечать перед кесарем. Что же, если бы Тиверий узнал, что единственной причиной возмущения был отказ римского прокуратора народу иудейскому, требовавшему казни для личного врага Тивериева, каким считали мнимого домогателя престола иудейского?!
Подобные мысли могли смутить и не Пилата, человека с не окончательно заглушенной совестью, имеющего понятие о справедливости и некоторую склонность к ней, но из детства привыкшего, по примеру вельмож римских, ставить свою выгоду выше нравственности, смотреть не столько на совесть, сколько на обстоятельства — угождение кесарю почитать высшим законом своих действий, казаться справедливым, где можно это делать без вреда для себя, по крайней мере, важного; человека, не знакомого с истинной религией, с лучшими переживаниями и надеждами рода человеческого, теми переживаниями, которые создают истинных героев добродетели, теми надеждами, без которых самая возвышенная нравственность зыбка и ненадежна.
Чтобы для защиты невиновного отказаться всенародно от дружбы с кесарем, презреть опасность для собственной жизни, для такой высокой жертвы и в язычестве необходим был твердый дух Регула, бескорыстие Цинцинната, но дух Регулов и Цинциннатов давно оставил Капитолий, наполненный льстецами Августа и рабами Тиверия.
Добавим еще одну мысль. Если некоторые из древних учителей Церкви предполагали, будто Иуда продал своего Учителя в надежде, что Он посредством сверхъестественных сил освободится из рук Своих врагов, то еще основательнее предположить, что Пилат, решившись осудить Иисуса Христа на смерть, вероятно, надеялся, что боги, если Он их сын, не замедлят спасти Его от казни, столь позорной для их божеского достоинства.
Сообразив все это, легко понять, каким образом крик народа и первосвященников пересилил ослабевшую волю судьи.
Решившись уступить необходимости, Пилат взошел на судейское место для окончания суда. Господь, доселе остававшийся в претории, был выведен на лифостротон для выслушивания приговора. Обвинители также приблизились; вместо шума наступила тишина: все ожидали, что скажет Пилат и чем закончится дело, столь необыкновенное.
«Се Царь ваш!» — воскликнул невольно Пилат, при взгляде на Того, Которого надлежало теперь, вопреки совести и желанию, осудить на смерть.
«Распять, распять Его!» — закричала буйная толпа, желая прекратить зрелище, и для нее нелегкое.
«Как? Царя вашего распять?..»
«Распять, распять Его!»
«У нас нет, — прибавили первосвященники, — царя, кроме кесаря».
