Свадьба. По–гречески"гамос" — словно в Кане Галилейской. И молитва, и веселое пиршество при свете луны, и благоговейная тишина, и дамы в вечерних платьях, — все вместе, все внутренне едино и, более того, одно другому абсолютно необходимо.
В самом храме (я и не подозревал, что внутри он такой маленький) еще пусто, но уже распахнуты царские врата. Поэтому видно, как за ними кончается белый потолок и невысокий свод, возведенный строителями сравнительно недавно, и начинается скала — воздвигнутая Богом. Вспоминаются слова из псалма:"В Его руке глубины земли, и вершины гор — Его же"(95:4).
Северными дверями входит, вернее вкатывается, быстро, словно мячик, старый священник в камилавке. Наверное, настоятель… но с массивной золотой панагией на груди. Значит, архиерей. Вошел и начал энергично переставлять стулья в храме. Как дома. Сам, чтобы не тратить время на объяснения, что куда поставить. Все уже собрались — пора начинать венчание.
А тропинка ведет к вершине Ликавита, до которой еще очень далеко. Она поднимается все выше, и город со своими огнями, с рекламою и автомобилями, и Акрополь с храмом Афины — все остается где‑то далеко внизу. На самой вершине возвышается белый храм св. Георгия Победоносца.
И кажется, что выше ничего уже быть не может, кроме неба. Храм этот совсем маленький, легкий, сверкающий своей белизной. В нем нет ничего дорогого, никаких признаков роскоши — только росписи на стенах на евангельские сюжеты.
Он всегда открыт, и через решетчатые двери каждый может сюда войти, чтобы понять, что значат слова"Господь воцарися". Здесь так просто понять, что такое"исихия", молитвенное безмолвие, о котором сегодняшним грекам напомнил святой Нектарий, самый любимый из новых подвижников Эллады. Есть его икона и здесь, у святого Георгия на Ликавите.
Тут же белая мраморная гробница. Здесь похоронен иеромонах Эммануил Лулудакис, скончавшийся в 1885 году основатель этого храма, поднявшийся сюда, когда не было еще ни асфальтированных дорожек, ни фуникулера и, наверное, больше никогда не спускавшийся в город.
А на ступеньках у самых дверей храма целуются влюбленные, и слышится тот"тихий шепот в час вечерний", о котором писал некогда Гораций. Тут же настраивают свои скрипки музыканты, чтобы потом играть до полуночи. Чуть ниже у самого подножия церкви — рестораны, кафе и бары, а дальше, если спуститься пониже, — открытый концертный зал.
Он устроен здесь не так давно, но по образцу античных амфитеатров. Тут всегда много народа и много шума, но храм святого Георгия не теряет от этого своей благодатности, и все равно царит на Ликавите удивительная атмосфера святости и чистоты, хотя находятся эти"ворота неба"в двух шагах от центра Афин, а попасть сюда можно не только пешком, но и на лифте.
Церкви в Афинах встречаются повсюду: и маленькие, наполовину ушедшие в землю византийские храмы, куда можно войти только спустившись по лестнице вниз, иногда на довольно большую глубину; и построенные в XIX и даже в начале XX века просторные церкви, к которым, наоборот, надо подниматься по белоснежного мрамора ступеням, зачастую очень высоким.
Таков огромный храм св. Константина близ площади Омонии, построенный королевой Ольгой; такова церковь святой Ирины на улице Эола или высокий храм святителя Николая на улице Асклепия близ горы Ликавит. В этих церквах остро чувствуется какой‑то необычайный синтез Европы и Востока.
Их мавританская архитектура — с непременными двумя ярусами колонн и обширными, как это бывает в мечетях, хорами, с узкими окнами и изящными аркадами, мраморными полами с замысловатыми узорами напоминает Альгамбру. Но тут же, слева от алтаря, почти всегда возвышается кафедра, на которую проповедник должен подниматься по винтовой лестнице: немецкое барокко. И вообще невозможно понять, где ты — на Западе или на Востоке.
Во всех храмах обязательно есть стулья. В больших церквах они стоят рядами, в маленьких — как придется, и никто не видит в этом ничего католического или протестантского. Просто так принято — вот и все. В храмах во время службы людей очень мало: две–три старушки дремлют, обмахиваясь веерами… К тому же в большинстве своем они так малы, что больше двадцати, а то и пятнадцати человек там просто не поместится.
Зато когда службы нет, в пустой и безмолвный храм все время кто‑то заходит — поставить свечу, приложиться к иконам, помолиться в сладком от запаха ладана полумраке, написать записку с именами родных и близких, чтобы оставить ее на обедню, и просто посидеть в атмосфере безмолвия и молитвы.
У самого подножия Акрополя находится храм Панмегистон Таксиархон, то есть Чиноначальников вышних сил или просто святых Архангелов Божиих. На маленькой площади перед ним торгуют корзинами, плетеными сундуками, колыбелями для младенцев и циновками, и поэтому всегда царит оживление, но внутри его никто не произносит ни слова — абсолютная тишина.
Здесь я видел девушку лет двадцати, которая зажигала лампадки, стоящие на окне. Потом брала их по одной и несла каждую в свой черед через весь храм, чтобы закрепить перед той или иной иконой. Высокая, с длинными, слегка вьющимися распущенными волосами, в платье до щиколоток, с открытыми плечами, в легких сандалиях с завязками вокруг лодыжек она казалась жрицей, сошедшей с античного рельефа из музея на Акрополе.
Греки сохранили не только алфавит и язык, что, пусть изменившись за два с половиной тысячелетия, но все же до сих пор звучит на улицах Эллады; нет, они сохранили и что‑то большее — душу своего народа, стиль жизни, пластичность и, главное, чувство благоговения перед реальностью, которым была буквально пропитана вся греческая философия.
В самом центре Афин, в двух минутах ходьбы от Акрополя, расположены довольно респектабельные жилые дома, многочисленные музеи и рестораны, таверны попроще и маленькие кафе (здесь их сотни, если не тысячи), наконец, церкви, иногда невероятно древние. Но есть здесь и уголки, заставляющие вспомнить о том, как жили греки две с половиной тысячи лет тому назад.
На углу улиц Аретузы и Клепсидры, прямо под скалою Акрополя, буквально в ста метрах от Парфенона, сушится белье на веревке, протянутой от дома к дому. Десять часов вечера. Хозяйка дома выносит ужин прямо на улицу, где уже сидит за столиком вся семья — муж и две взрослые дочери. В большой миске дымится рис, жена подает мужу хлеб, который он ломает руками, и трапеза начинается. А на рынке продаются маслины, самые разные — сладкие, горькие, с пряностями и без. И повсюду — фисташки с острова Эгина.
На улице у каждого второго прохожего в руках — комполои, то есть четки. Слово это образовано от новогреческого"компос", что значит узелок, ибо четки у греков, как известно, делают не из бусин, как на Западе, а вяжут из черной шерсти. Однако эти четки сделаны из восемнадцати больших удлиненных бусин, иногда из камня, иногда из пластмассы, и всегда — самых разных цветов и фасонов. Бусины эти нанизаны на цепочку, по которой они свободно скользят.
Чисто внешне комполои напоминают мусульманские четки, но продаются во всех киосках и магазинчиках, а то и прямо на улице, и никакого (во всяком случае, прямого) отношения ни к православию, ни к исламу не имеют. Их крутят в руках примерно так, как это делают мусульмане, но не ради молитвы, а просто так,"для релаксации": говорят, что это помогает успокоиться и снимает нервное напряжение. Быть может, это Восток так напоминает грекам о себе на уровне подсознания.
Прямо на улице, среди случайных книг, каждая из которых стоит не больше тысячи драхм, то есть трех долларов, мне попалось маленькое Евангелие в синем переплете. В старом переводе на новогреческий, который отличается от древнего текста только глагольными формами. Совсем маленькое и почему‑то попавшее в груду детективных и дамских романов и другой случайной литературы. He кyпить eгo я пoчeмy–то нe мoг…
Платон объявил, что трагическая поэзия должна быть изгнана из идеального государства, поскольку своими произведениями поэты пробуждают, питают и укрепляют худшую сторону души и губят ее разумное начало.
Вычеркнуть, отбросить, изъять, исключить, запретить учителям использовать «плохие» стихи в беседах с учениками и не давать поэту хора для постановки его трагедии, если он говорит о богах что -то плохое — именно такими рекомендациями буквально пестрит текст платоновского «Государства».
