Между первым и вторым пришествием Господа, между Богочеловеком и Богом — человечеством и вселенной, между падшим состоянием тварного бытия и состоянием преображенным есть Церковь — мир на пути к преображению во Христе, овеянный Духом. Тайна Церкви неотделима от творения» [85]. После воплощения и пятидесятницы церковность первого творения обретена вновь и превзойдена, падшая вселенная несет в себе Церковь, которая в действительности несет вселенную в себе и преображает ее, хранит и готовит к Пасхе вечности. Церковь, говорят святые отцы, есть meqorio n, порог между жизнью и смертью, и всякий христианин через общение со святыми предметами и святыми людьми сам становится живым meqorion: связь, когда христиане, чтобы вновь обрести еще более древний и поразительный образ — образ, о котором сказано в «Послании к Диогнету», составляют подлинную «душу мира» и становятся причастны к божественной жизни. Космическая история Церкви — это история рождения космоса как тела славы обоженного человечества. Церковь — это матрица, на которой ткут это вселенское тело нового человека, новых людей. «Вся тварь совокупно стенает и мучится доныне [86]… в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим 8: 22, 20–21 ). Тема родовых мук проходит через всю Библию, от Бытия до Откровения, от Евы до жены, облеченной в солнце, которая кричала «от болей и мук рождения (Откр 12:2). Со времени пятидесятницы эта жена — образ Церкви, солнце на которой не есть нечто внешнее, — страдает от «мук рождения», пока Христос не изобразится в каждом из нас, пока не будет составлен единый человек и в нем вселенная, становящаяся, согласно христологической космологии, Телом Божьим. Только тогда исполнится обетование Исхода (Исх 3:8) о земле, где, как непрерывное истечение, «течет молоко и мед» [87], о крови бесплодия и родов ради смерти, которая преображается в чистую жизнь. В перспективе космического спасения трудится не только Церковь, но трудится в ней каждый из членов: wdinousa, сказано в Апокалипсисе, wdinw (греч. глагол, означающий «мучиться при родах», «страдать» — Прим. ред. ), сказал апостол. Боли космической куколки, преображающейся на пути к Концу, станут Рождением, испытаниями, которым подвергается церковь и которые лишь «начало болезней», arcai wdinwn (Мф 24:8).
Предел — meqorion — душа мира, жена, облеченная в солнце, церковные роды — все сходится в тайне Богородицы (QeotokoV): в ней человечество и весь космос приняли своего Творца, в ней — Матери жизни, во всей полноте перешедшей в жизнь, как поется в богослужении на Успение, — они обретают свое эсхатологическое завершение, достигают своей личной вершины, и она вместе со всеми святыми непрестанно ходатайствует о спасении сотворенного. Св. Григорий Палама в своих проповедях, посвященных Марии, прославляет красоту мира, красоту, которая более не двусмысленна, но совершенно истинна и совершенно добра, которая есть «высшая красота, украшающая оба мира» [88]. В Деве страдающий и спасенный космос обретает наконец свое лицо, темный и нежный лик духовной земли, расцвеченной звездами. Это целый образ спасения — исцеление и нежность, в чем выражается «материнская нежность Бога», о которой здесь нельзя не упомянуть, связывая ее, как это с огромной глубиной сделал Павел Евдокимов, со присущими женщине харизмами [89].
Прежде всего Церковь совершает свое космическое служение через таинства. Космология таинств, о которой совсем недавно очень верно и с большой богословской убедительностью говорил о. Александр Шмеман [90]. Поэтому я ограничусь тем, что напомню некоторые положения его книги.
«Тайны» Церкви, то есть различные аспекты ее жизни как Христова таинства во Святом Духе, образуют центр и смысл жизни вселенной. Вещи существуют только посредством молитв, благословений, превращений Церкви, которая реализует всю последовательность освящений через участие. «При всем этом в материи, прежде мертвой и бесчувственной, совершаются великие чудеса и обретают в ней Божью силу» [91]. Говоря точнее, падшее состояние материи рассасывается, еще не видимо, но «в тайне» и возникает ее прославленное состояние. Магическая разделяющая власть Сатаны изгоняется, и материальный мир «под покровом» таинства откликается на первоначальное призвание быть плотью общения между человеком и его Богом. Дух вливается в крестильную воду, как масло в священный елей. Само крещение актуализирует вхождение Христа в Иордан, воплощает Его победоносное сошествие в ад, и тем самым осуществляются изгнание и приносящее победу превращение воды, символа универсальной материи. Такая торжественная актуализация происходит при каждом Богоявлении (теофании, эпифании). Эпиклезы всех священнических действий образуют как бы непрерывное продолжение пятидесятницы, вдувание Духа в новое творение, возобновление в новой динамике «космической пятидесятницы» Начала. Церковь оценивает и освящает время и пространство, напоминает Крестовоздвижением об универсальных измерениях нового Дерева жизни, освящает дерево через дерево креста: «Пусть возрадуются все деревья лесные, чья природа освящена, ибо Христос был распят на дереве» [92]. Дерево — другой символ материи в ее движении от семени к росту (стоит вспомнить о родстве французского слова madrier и испанского madera [93] со словом «материя» (фр. Matie`re); подобное же родство мы обнаруживаем в греческом ulh, что неожиданно приобретает огромное значение, если вспомнить, что Иисус был плотником). Ветви, травы и цветы освящаются в день пятидесятницы, фрукты — в день преображения, зерно, масло, хлеб и вино — в канун праздников, а тем самым освящаются плодоносность природы и труд человека. Кульминация происходит в евхаристической metabolê, когда, согласно православному вероучению, хлеб и вино не столько «пресуществляются», сколько преображаются. Как говорил св. Ириней, в святых дарах мы преподносим Богу всю природу, дабы она была «евхаризирована», ибо в евхаристии, уточняет он, «одна из двух составных частей — земная» [94]. В анафоре, напоминает св. Кирилл Александрийский, «вспоминают о небе, о земле, о море, о солнце, о луне и обо всем творении, видимом и невидимом» [95]. В армянской литургии (где, вероятно, сохранился древнейший текст византийской литургии) провозглашается: «Небо и земля наполнены славой через явление Господа нашего, Бога и Спасителя Иисуса Христа… ибо Страстями Твоего единородного Сына обновлены все творения». Сакраментальная эпифания Христа во славе или, скорее, диафания, которая есть ответ на изначальное ожидание твари. Если из земли исходят соки, если вода совершает свое плодоносящее движение, если небо и земля сочетаются браком в солнце и дожде, если человек обрабатывает землю, сеет, пожинает хлеб и собирает виноград, если погреба наполнены запахом спелых плодов, если старое зерно умирает в земле, а новое на мельнице, — то все это для того, чтобы появилась наконец новая, неиспорченная пища, чтобы наконец труд человека сделал из плоти земли чашу, куда упадет молния Духа. Для того и потому что: из этого светоносного центра, из малой толики преображенной материи огонь доходит до скал и звезд, а его субстанция присутствует в святых дарах, свет от него распространяется все более мощными волнами, литургическое освящение изгоняет из мира зло, защищает мир, мало–помалу насыщает вечностью тела вещей и готовит преображение мира в евхаристию.
Молитва Церкви объемлет мир. «Ибо (христиане) распознают добрые дела, совершаемые Богом ради нас, благодаря которым распространяются красоты, существующие в мире», — написал один из первых христианских апологетов. И он заключает: «Для меня нет никаких сомнений: этот мир будет существовать благодаря заступничеству христиан» [96]. Литургия изгоняет из мира невежество, то есть в той мере, в какой мир порабощен иллюзией автономии, она обновляет его подлинное бытие в имяславии (the'onomie), которое исповедует и прославляет, она словно наполняет Богом глубину вещей, обнаруживает Христовы корни и лепестки вселенной; литургия побуждает мир дышать, высвобождает его сдавленную хвалу, через нее мир в буквальном смысле обретает Дыхание. Это потому, что у Церкви и ее литургии есть задача укоренить мир в бытии, то есть в Теле Христовом. Иначе он остался бы «автономным», был бы отброшен от источников, растворился в черной воде адских эонов, где бытие — не более чем призрак «ничто». Литургия сочленяет в Теле Христовом разделенное тело первого Адама.
Страж мира, она готовит его последнее преображение, когда смерть будет окончательно обречена на смерть, а человечество и вселенная через крещальную матрицу церкви будут рождены в Царстве. Каждое воскресенье как действенный символ Восьмого дня каждый священник («Да приидет Царствие Твое»), каждая евхаристия, каждая эпиклеза вымаливают незамедлительное пришествие не сакраментального, а тотального, прославленного Тела, нового неба и новой земли. Так медленное развертывание литургического космоса насыщает парусией время, пространство, существа и вещи и «торопит» окончательное явление Бога, «всего во всем», Бога нашего времени, нашего пространства, места всякого причастия. Все наши Пасхи — и каждая евхаристия — содержат в себе силу последнего «перехода», налагают на падшие время и пространство все более непреодолимое притяжение, распространяя «халкидонское» время Церкви, перепев вечности, пространство, соединенное с Телом Христовым, где нет уже более «ни плача, ни вопля, ни болезни» (Откр 21:4).
