Впрочем, Закхей, как видно из всех настоящих поступков его, не был теперь уже тем, чем бывал (если бывал действительно) некогда: в душе его пробудилось отвращение к пороку, злато не прельщало его более, и он начинал чувствовать нужду в приобретении сокровища негиблющего. В таком расположении духа обыкновенно ищут перед кем-либо раскрыть язвы своей совести: и кто же более мог уврачевать их, как не Иисус? Таким образом, сердце невольно влекло Закхея к великому Разрешителю уз греховных. Но он еще не смел надеяться на столь великую милость — чтобы Святейший из Пророков обратил внимание на первого из грешников; и, в сознании собственного недостоинства, искал только видеть Иисуса — сравнить черты Божественного лица Его с тем, что говорили о Нем, Его милосердии, величии, святости — почерпнуть в Его взорах для себя назидание и утешение, прочесть в них будущую судьбу грешников — свою собственную. И это желание нельзя было исполнить! Будучи мал ростом, Закхей совершенно терялся в толпе народа, сопровождавшего Иисуса. Но на пути, по которому надлежало проходить Иисусу, стояло дерево: Закхей, опередив всех, с поспешностью влезает на него в сладкой надежде насмотреться на лицо Пророка (может быть, — думал Закхей, — Мессии, который вскоре будет судить его), тем лучше, чем неприметнее.
Иисус Христос мог и не видеть Закхея; не видно также, чтобы этот мытарь был известен Ему прежде, но от Сердцеведца могло ли что-нибудь укрыться? Человеколюбец мог ли не восприять на рамена заблудшую овцу, которая сама начинала искать пастыря? Едва только поравнялись с деревом на котором сидел Закхей, Иисус остановился и, устремив взоры на Закхея сказал ему: «Закхее, потщався, слези: днесь бо в дому твоем подобает Ми быти» (Лк. 19,5).
Изумленный такой снисходительностью, мытарь спешит оставить дерево и принять в дом свой столь необыкновенного Гостя, не зная еще, что за цель Его посещения, но убеждаясь самым делом, что Пророк Галилейский нимало не сходен с знаменитыми фарисейскими раввинами, которые почли бы за осквернение для себя — сказать ему всенародно одно дружеское слово. Иисус, напротив, не обнаруживал ничем, будто дом Закхея, в который шел Он, кажется для Него чем-либо не чище других или что Он, вступая в него, отступает от каких-либо правил. Но толпа, Его сопровождавшая, судила иначе. Вступить в дружеский разговор с разбогатевшим мытарем — человеком, как думали, без любви к отечеству, без веры, — самому вызваться на посещение его дома, не взять, по крайней мере, при вступлении в него, предосторожностей к сохранению законной чистоты, постоянно в подобном случае употребляемых фарисеями: все это в глазах безрассудных ревнителей преданий фарисейских казалось странным, предосудительным, нимало не достойным того мнения, какое им хотелось иметь о великом Пророке.
Закхей сам чувствовал, как далеко простирается к нему снисхождение Иисуса и как много может страдать через то слава Его в народе. Как бы желая дать отчет в своем поведении — показать, что он уж не раб своих сокровищ, что в сердце его живет еще или ожила любовь ко всему доброму, — благоразумный мытарь становится перед Иисусом и при всех, соблазнявшихся милостью, ему оказанной, объявляет, что (в память посещения Иисусова) целая половина имения его раздана будет нищим, и если он кого обидел, то такому возвратит вчетверо. Такое обещание действительно могло убедить каждого, что Закхей хочет сделаться достойным своего имени. По закону Моисееву (Исх. 21, 37. 22, 1–4; Чсл. 5, 6. 7), только тот обязывается вдвое или вчетверо возвращать похищенное, кто был приведен в суд и обличен в преступлении; а кто сам собой признавал свой грех, тот должен был возвратить похищенное только с присовокуплением пятой части: но Закхей, бывший доселе ниже закона, вдруг делается выше его и хочет поступать с этих пор по закону не только правды, но и любви, Божественный образец которой видит перед собой в Иисусе.
По всему видно, что благоразумный мытарь понял цель посещения Иисусова, вошел, так сказать, в дух милости, ему оказанной. Евангелист не говорит, чтобы он заботился слишком много (как некогда Марфа) об угощении Господа и учеников Его, не сказывает даже, чтобы угощал их. Искреннее обещание вознаградить всех обиженных, раздать пол-имения нищим было самым лучшим угощением для Того, Кто поставлял брашно Свое в исполнении воли Отца Небесного (Ин. 4, 34).
Господь не оставил без награды усердия столь чистого. Как бы в уверение, что Он нимало не сомневался в исполнении обещания Закхеева, не сожалеет о посещении его дома, — «Днесь, — сказал Он окружавшим Его, — днесь спасение дому сему бысть (благотворная перемена в домовладыке должна была произвести перемену и в домочадцах); — зане и сей сын Авраамлъ есть (как доказал настоящий опыт, хотя доселе многие почитали его наравне с язычниками); — прииде бо Сын Человеческий взыскати и спасти погибшего».
Последние слова, очевидно, направлены против тех, которые соблазнялись милостью, оказанной старейшине мытарей; в них раскрывалась тайна общения Иисуса с грешниками, которое постоянно ставилось Ему в упрек фарисеями. Мечтая только о славе, богатствах и почестях, эти лицемеры забывали что нет величия выше того, которое состоит в благодеяниях, и особенно нравственных, — в научении и исправлении грешников, а потому нисколько не представляли себе и того, чтобы главной целью пришествия Мессии было — взыскать и спасти погибшее. Та же слепота открывалась и в суждении их о ближних. Привыкнув видеть в очах брата малый сучец и не замечать в своем глазе бревна, суесвяты не хотели и думать, чтобы из явных грешников, ими презираемых, многие были гораздо ближе их к Царствию Небесному, потому что ближе их были к сознанию своего недостоинства, к раскаянию во грехах. Но Иисус Христос взирал иначе — и в толпе язычников обретал иногда веру, которой напрасно искал в целом Израиле. Многократные опыты доказали, что милосердие Сына Человеческого, с которым Он обращался с грешниками, производило еще большие действия, нежели Его чудотворения. Многие из живых мертвецов, как бы одушевленные любвеобильным дыханием Человеколюбца, восставали из гробов — совершенно переменяли свою злую жизнь, имея то преимущество перед воскрешенными от смерти телесной, что последние снова подвергались смерти, а первые могли всегда наслаждаться жизнью духа. Доказательством этого служит, между прочим, тот самый Закхей: по свидетельству древнейшего предания, он сделался истинным последователем Иисуса Христа; был потом спутником апостола Петра в его апостольских путешествиях, и посвящен им в епископа Кесарии Палестинской.
Оставив дом Закхея, Иисус продолжал путь Свой к Вифании и мог бы в этот же день придти туда, если бы до пасхи не оставалось еще около недели и не надлежало дать Лазарю быть погребенным и сделаться четверодневным мертвецом; поэтому Он шел медленно, останавливаясь в селениях, лежащих при пути, и пользуясь всеми случаями для наставления Своих учеников и народа.
Ученики однако же (так велика была сила народного предрассудка!), забыв о смерти Лазаря и о недавней беседе о кресте Учителя, снова предались мечтательности — и еще более, нежели когда-либо. Полагали, между прочим, за достоверное, что с наступающим праздником должны окончиться все их труды и опасности, что Учитель их, по случаю великого стечения народа иудейского на праздник, торжественно объявит Себя Мессией (Лк. 19, 11). Такую надежду могла питать, кроме других причин, благосклонность, с которой при входе в Иерихон принято было Им всенародно наименование сыном Давидовым от слепцов иерихонских. «Не есть ли это, — так могли судить ученики, — прямой вызов к тому, чтобы наконец все признали Его теперь за Мессию? А если Он уже решился на всенародное объявление Себя Мессией, то когда лучше сделать это, как не в праздник Пасхи?» — И из спутников многие думали согласно с учениками, восхищаясь заранее славой, в какой они увидят вскоре Того Самого Иисуса, Который шел с ними по одному пути, беседовал с ними и, может быть, разделял их дорожную трапезу.
Поскольку в мнении иудеев о земном царстве Мессии было не все ложное и несбыточное, а была и истина, то нельзя было в настоящем случае сказать ученикам вообще: «Ваши ожидания напрасны!» Они не были бы напрасны, если бы ученики и все иудеи умели отличать пришествие Мессии первое и уничиженное — от пришествия второго, славного и величественного и не смешивали духовного всемирного владычества Его с земным господством над Иудеей. Чтобы указать им истинную точку зрения на предметы и дать ключ к разумению наступающих событий, которые действительно содержали в себе весьма много превышающего их тогдашние понятия и чудесного, Господь обратился к обыкновенному своему роду речи — к притче.
«Один человек, — сказал Он, — высокого происхождения отправлялся в далекую страну для принятия царского достоинства; в получении венца царского он уверен был столько, что перед отшествием своим сделал все нужные распоряжения, чтобы во время отсутствия обыкновенные доходы его нимало не потерпели. Из десяти избранных его каждому дано было по мине, с тем чтобы они употребили эти деньги в дело. После этого он отправился. Но из сограждан многие, хотя без всякой с его стороны причины, не были расположены к нему. Чтобы удалить его от престола, они отправили посольство к тому царю, который должен был утвердить права его на царство. Всякого другого, говорили посланные, мы скорее согласимся иметь царем, только не его. Но представления их не имели никакого действия: нелюбимый наследник возвратился царем. Начался отчет о деньгах, вверенных рабам. — Государь, — сказал с радостью первый, — посмотри: мина твоя принесла десять мин! — Прекрасно поступлено, — отвечал царь, — ты добрый слуга; я вверил тебе мало, но ты сделал много: возьми в управление десять городов! — И я сделал пять мин из одной, — сказал другой. — Получи и ты награду за труды, — отвечал царь, — пять городов будут в твоем управлении. — А я, — начал говорить третий, ничего не сделал и не делал из твоей мины. Зная, что ты весьма скуп и жесток, — жнешь где не сеял, берешь, где не клал, — я заботился только о том, чтобы сохранить ее в целости, и для того держал ее в потаенном месте, завернувши в плат. Вот она! Ни более, ни менее, как была взята! — Твоими же словами, — сказал царь, — я осужу тебя, злой раб! Ты знал, что я человек жестокий, который более требует, нежели дает, жнет, где не сеял, собирает, где не расточал: для чего же ты не отдал сребра моего в оборот, чтобы я, возвратясь, получил его с лихвой? Возьмите у него, — сказал он прочим слугам, — эту мину и отдайте тому, у кого десять мин. — Такая награда одного человека показалась им слишком великой, особенно в сравнении с тем, у кого все отнималось. — Государь, — заметили они, — у него и так уже десять мин. — Что за нужда? — отвечал царь. — Имеющему (и хорошо употребляющему) дано будет, а у не умеющего (употребляющего неправильно или вовсе не употребляющего) и то, что он имеет, отнимется!..»
