Границу мне, границу, заграницей плохо. Болезнь этой страны. Никого не убедишь, ничего не докажешь: неподвижная душа. С легким сердцем, после вздоха, не пустят на Новодевичье кладбище и не выдадут Ницше в Ленинской библиотеке. Выдадут отечественного философа, его рассуждения. Согнитесь. Хранят себя как в нераспечатанной банке. Боятся что их неправильно откроют. Завязав себе глаза, думают что их не видят. Ленивое срединное сонное царство.
Но есть очень ранние автобусы и поезда, есть никому не видимые прямые ходы. Есть минуты открытости и этих душ. Пока, погрязая сами во всем (нигилизме, садизме), они отнекиваются, проецируют свою грязь вовне. Маленький сдвиг — и будут во всем наоборот уличать только себя. Это туманы и метания души, не надо принимать их слишком всерьез. Раньше всего этого истина уже успела вынести свой суд. Лучше быть с этим раньше. А если они разом кинутся с обрыва как стадо гадаринских свиней? Что ж, помоги им. Твоя личная безопасность их не волнует — зачем же она будет волновать тебя. Все давно уже в руках судьбы. В ней и за ней, глубже и неподвижнее ее только Бог.
9.2.1982, [1998]
У язычника грозные боги, Велес, Ягве — а у христианина что? кроткий вежливый Христос? В каком потрясающем облике явится Он? В облике человека, этой овечки. Кому она не привычна, кого приведет в трепет. Ну, а если мы все‑таки по–настоящему задумаемся просто о самих себе (γνῶθι σεαυτόν)? Мы увидим, что весь мир может раздражать нас, особенно смерть, около американского посольства, а потом, подъезжая к Зубовской площади, весь мир может улечься в нас, включая смерть. Мы удивляемся тут не себе, а антропосу, который и ходит против всего мира, и мирит мир с собой. У нас всегда есть возможность вернуться к этому антропосу, прийти в себя, причем «не восхищением». Разве антропос не величественней Белеса, Ягве, Зевса? Чтобы знать это, даже и вовсе не обязательно еще верить, что Бог соблаговолил войти в антропоса. Кто живет в самой середине чуда, вовсе не обязательно будет от этого видеть его.
24.2.1982
Память о том, что огород был прополот в прошлом году, может утешить человека, но ни в какой мере не оберегает его от сорняков. И если до сих пор он, прилагая усилия, пропалывал свой огород, это ни в малейшей мере не избавляет его от необходимости сейчас и завтра пропалывать его еще.
Как, сорвав траву и оставив корни, мы только оставляем их тихонько набирать силу, так, срыв видимость пороков, человек дает действовать в себе им невидимей.
Как, увидев свой сад заросшим, надо не сердиться на себя, а скорей браться за дело, да не за все сразу, так, увидев свою черноту, надо не отчаиваться, а очищать себя, да и по порядку.
Как в невозделанном саде нет сорняков, а есть заросли травы, так в запущенной душе нет пороков, потому что нет противоположных им добродетелей.
Как, обратившись, дикарь скучнеет, и либерал возмущается угнетением его природы, так буйный заросший сад, к которому прикоснулась рука, сразу становится сперва некрасивым, и случайный проезжий наблюдатель отворачивается и скучает.
Как мало посеять семена — они тотчас зарастут и станут неотличимы от сора, — так мало узнать добродетели: они не вырастут, если не будет черновой работы с пороками.
Как в конце лета проще становится вырывать до конца выросшие сорняки, так к старости пороки становятся очевиднее, вырвать их явно проще, но кроме них в душ6 уже нет и не будет больше никакой буйной жизни, и закрадывается мысль, не лучше ли оставить все как есть, пригляднее как‑то. Но как для посевов следующего года лучше, если земля пойдет под зиму чистой, так для новых поколений лучше, если пороки будут вырваны у старости, пускай даже вместе со всем живым что есть в душе.
май–июнь 1982, июль 1982
Разгадка свободы: когда слышен голос высшего, то человек всегда оказывается волен пойти за ним. Никогда человек не может сказать, что он не мог последовать за высшим. Всякая другая свобода будет сомнительна.
1982
Робость перед людьми — от неполной жизни. В тебе есть невыжатый объем, и каждый имеет на него право. Но допустить других к себе не хочется. Так я, сам не имея прав не только на них, но и на себя, отнимаю у них их права на меня. От этого неловкость.
янв. 1982
Постоянно доверять, не дожидаясь, когда тебе будут доверять. Иначе — та же обманутость, только уже без простодушия, с терзанием и тревогой.
Философские суждения, такие весомые, так легко рассыпаются в дым. От них остается словесная шелуха — или общезначимая, смиряющая истина. Так с γνῶθι σεαυτόν.
Держание слова. Когда люди разрешили себе немножко не держать слова, то это уже совсем другая цивилизация. Это не цивилизация.
17.12.1981
Мертвые уходят со своим, обычно, кстати сказать, спокойным выражением лица. Значит, ни лицо, ни его выражение не присущи подлинному человеку, каким является дух? То, с чем имеет во мне дело то, с чем я всегда по существу только и имею дело, одушевляющая и оживляющая искра, никак не засело в тебе, тем более в неживых вещах. Тело от этого принижается? Нет, наоборот: наше тело становится всетелом, уникальным носителем того что всепроникающе. «Храм духа». Так же и русский — носитель. «Всечеловек». Разумеется. Тело на нас как маска на античном актере.
20–21.3.1983
Внуковское шоссе. Семьдесят лет назад здесь тянулись сани, и возчики в такой день с опаской гадали, хватит ли снега до города. И семьсот, и тысяча семьсот лет назад было так, как семьдесят. Эти грязные машины схлынут, суть не в них, а в поглощенном, завороженном человеке, который молча плетет в них свою паутину. Для поворота остановился «караван, который в России почему‑то зовут рафиком» (Аксенов). Совершенно абсурдно, что, отравляя воздух, десять насупленных, смертельно скучных людей и зачумленный шофер среди сияющего дня едут, продолжая путь с другого конца города, в «магазин» где нет ничего для их жизни, а и было бы, не стоило бы загубленных часов. Но взвинченное сознание плетет свою паутину. Так конструктор утонул в чертежах и расчетах. До этих людей не достучишься, они вгрызлись в свою призрачную реальность и должны теперь умереть. Умрут несколько поколений — их проест словно ржавчиной — и за ними будет сметен их мусор. Как имперский Рим, порастет травой. Как ясна безумная тщета большинства И как все‑таки красива сосредоточенность некоторых, грусть немногих. «Техника» держит в узде миллиарды, но дух продолжает свой путь из конца в конец бытия.
Отвратительная компания, опьяневшая и отупевшая, действует, злодействует над Софией мира, бессловесной матерью, вырывая у нее наслаждение. Большинство шатнулось бы, если бы увидело это действие лицом к лицу, но подхватывать издали крохи наслаждения не гнушается. Если подумать о сжигаемой нефти, металлах, о сминаемых талантах, если прочувствовать всё это, телевизор покажется отвратителен. Какое‑то заглядывание в замочную скважину. Соловьев понимал, что есть бесконечно обижаемое женственное существо, за которое надо стоять.
15.3.1983
Обрывок сна: «просочилось сквозь пальцы, сдулось, исчезло». Нетрудно догадаться о причине исчезновения: она такая, что сообщить ее кому бы то ни было не представляется возможным. Она как раз в самой середине того пространства, которое окружено жесточайшим табу — или, что для меня то же самое, причисляется мною к такому запретному. Молчание, глухой замок — удел этого перепада между самой совестливой порядочностью и самой откровенной, беспардонной непорядочностью.
Колоссальное табу, к которому невозможно — абсолютно невозможно — прикоснуться даже мысленно. Образы сна с деланной невинностью, как ни в чем не бывало, прогуливаются около этого табу. Так Чарли Чаплин делает вид, что его не интересует колбаса. Но его интересует колбаса, и человек, подчиняясь табу, не может не быть оскорблен и задет его абсолютностью. «Бог не велел.» Я согласен, и все равно я хочу вглядеться в запрет. За ним целые горы насилия, обиды. В конце концов он молчаливо формирует меня гораздо больше, чем массы вещей — поверхностно.
Эти загадочные «ситуации» могут и должны быть конечно причиной стыда, воли к действию «исправления» и «совершенствования», вообще целой гаммы «нравственных» чувств, но еще раньше того они — молчаливые, загадочные первореальности, места, где сквозь почву и породу проглядывает что‑то гораздо более прочное. Начинаешь понимать, что всё остальное не очень важно. Лучше видеть эти загадочные картинки чем многое другое.
20–21.3.1983, 10–11.3.1983, 8.3.1983
Тебе привиделось в полусне, что все, все вернулись, и второе поколение, и Набоков тоже. Какое счастье! Как запозднившиеся родители вернулись в дом. Уже темно, ночь, в доме холодно, несыто, страшно, снаружи воет ветер. Одиноко. Вдруг они все сразу пришли, и отец, и мать, и старшие сестры; принесли с собой свои заботы, разговоры, ты вроде бы затерялся среди них теперь, но как всё равно хорошо.
