— Я и близко не был в таких кругах. — Диким показалось одно упоминание этих фамилий здесь, в Мемфисе.
— Все так говорят. А потом в памяти всплывает! — убеждённо сказал Сергей Петрович. — Если вспомните хоть чепуху, хоть мелочь... Для меня все важно, все пригодится.
«Ах ты, сукин сын! — думал я, уже сидя со всеми в автобусе, мчавшемся из Мемфиса в Саккару — город мёртвых. — Решил нажиться на всей этой грязи, на нашей боли и крови. Что ж, после битвы всегда появляются мародёры».
За окном тянулись финиковые пальмы, зелёные поля, снова рощи финиковых пальм, люди на осликах, стали попадаться караваны верблюдов.
Глядя на мелькающие пейзажи, я поймал себя на том, что одновременно вижу маленькую чернявую женщину и курчавого мальчика. Как его звали? Женщину звали Гуля.
Да, Гуля. Никогда до этой встречи не мог и предположить, что мои пути хоть как-то могут пересечься с этой семьёй.
Лет пятнадцать тому назад мне удалось вернуть слух нескольким детишкам, которым после трудных родов кололи антибиотик стрептомицин, впоследствии, кажется, запрещённый, ибо побочным действием лекарства была глухота. Воздействием на некоторые участки мозга и точки на стопах я оживлял слуховые нервы.
Однажды позвонила какая-то робкая женщина, умоляя хотя бы посмотреть её ребёнка — жертву стрептомицина.
Было унылое зимнее утро, когда они пришли, мать и ребёнок лет шести. Поработав с мальчиком, чем-то похожим на маленького арабчонка, я сказал матери, что им придётся прийти ещё два-три раза. Что сам позвоню на днях, назначу время. Открыл записную книжку, спросил, на какую фамилию записать телефон.
И тут маленькая сухощавая женщина с измученным лицом замешкалась, потом извиняющимся, жалким голосом сказала:
— Моя фамилия Джугашвили. Гуля Джугашвили. Да, я внучка Иосифа Виссарионовича Сталина. Дочь Яши.
Я хорошо помнил, что первым чувством было злорадное торжество: не сам кровавый диктатор, так его внучка и правнук пришли ко мне просителями...
Записал телефон, проводил их в переднюю.
«Ну хорошо, она ни в чём не виновата, — думал я тогда, закрыв за ними дверь. — Тем более — дочь несчастного Яши, попавшего в плен к фашистам, которого этот мерзавец Сталин отказался обменять, оставил на муки и смерть. Тем более не виноват ребёнок. Ну а если б при жизни сам Сталин, в конце концов семидесятилетний старикан со своими недугами, обратился ко мне, Артуру, за помощью, стал бы я его лечить? Или, воспользовавшись случаем, удушил бы своими руками? Или поднял бы ему давление так, чтоб лопнули кровеносные сосуды?»
И понял, что не пошёл бы на эту акцию ни в коем случае. Даже теперь, точно зная о десятках миллионов людей, зверски убитых и замученных с ведома Сталина, был уверен: не поднялась бы рука. И даже не из боязни возмездия. Лечить бы не стал, отказался бы под любым предлогом, хоть расстреливайте. Но сознательно принести зло — не смог бы.
А Солженицын бы смог?
Я не заметил того момента, когда зелёная земля кончилась, началась пустыня. Автобус остановился на заасфальтированной площадке. Со всех сторон к выходящим из дверей туристам направились бездомные псы.
И хотя мне нечем было их угостить, попрошайки вереницей последовали именно за мной.
Невдалеке возвышалось самое первое в мире каменное строение — ступенчатая пирамида, возведённая, как объяснила Магда, для фараона Тети в 2340 году до нашей эры.
Окруженный собаками, я стоял у её подножья, задрав голову. На стёртых, округлённых ветрами и временем ступенях из грядок нанесённого песка торчали сухие былинки и кустики.
Пирамида напоминала сильно увеличенный Мавзолей Ленина.
— Артур Крамер! — раздались голоса. — Скорей! Мы идём осматривать захоронение!
Я повернулся и двинулся за уходящей группой. Собаки шли вслед, как когда-то на морском берегу в Коктебеле.
Туристы, возглавляемые Магдой, скрывались в каком-то подземелье. Оттуда навстречу им цепочкой выходили другие.
— Артур! — крикнул Саша Петров. — Догоняйте!
— Я не пойду! — отрицательно махнул рукой и опустился на белый парапет.
Соединялась и никак не могла соединиться прерывистая связь времён: эта пирамида, Мавзолей, чтение Библии в Коктебеле и собаки, лежавшие сейчас вокруг под жарким солнцем египетского декабря...
— Вы говорите по-русски? Вы русские? Из Советского Союза?
Я поднял взгляд, увидел перед собой девушку в розовой куртке и юбке из джинсовой ткани.
— Из Москвы. А вы откуда?
— Флоренция, — в чёрных глазах девушки было изумление. — Из самой Москвы?! Там сейчас снег?
— Там сейчас снег.
— Я Джованна. Изучаю русский. Я еду туда в марте. Московский университет — стажировка. Я не была в Советском Союзе. Не видела русских. Только по телевизору — Горбачева. И вот — вас... — Она с детским простодушием дотронулась до моего плеча. — Фантастическая встреча! В России революция, перестройка, да?
В моём сознании промелькнули московские улицы, покрытые вмёрзшим в лёд мусором, пустые полки магазинов. Стало жаль девушку с её восторгом. Жалость и стыд пронзили до боли.
— Джованна, вы славная, — сказал я, вставая и тоже дотрагиваясь до её плеча. — Моя страна, моя родина больна. Тяжело больна. Там сейчас плохо. Поедете — возьмите с собой хотя бы консервов.
— Весь мир сейчас болен, — неожиданно прервала девушка. — Одна надежда на вас!
— А не на Бога? — переспросил я.
Почти ту же самую фразу я услышал когда-то в Мадриде от старого католического священника. Навсегда, как стихи, запомнил её звучание на испанском — «Usted i Dios son baonika esperanza» — «Одна надежда на Бога и на вас».
— Если вы не поможете миру — никто его не спасёт, — убеждённо сказала девушка.
— О-ля-ля, Джованна! — стайка подруг и приятелей из итальянской группы окружила нас, игриво грозя пальцами Джованне за приватные разговоры с незнакомцем.
Но девушка не обратила на них внимания. Она расстегнула висящую на груди сумочку, достала оттуда блокнот с авторучкой и потребовала мой московский телефон.
Все это выглядело так, будто я за время, оставшееся до марта, должен был спасти не только свою страну, но и весь мир. А в марте, когда она приедет, отчитаться, держать ответ перед чистотой этой юности.
И я дрогнул. Диктуя номер своего телефона, изменил одну, всего одну цифру. Испугался тяжкой меры ответственности, своей несостоятельности.
...В автобусе разразился бунт. Туристы, даже тихие старички-супруги, специалисты по романской литературе, протестовали против слишком плотного экскурсионного графика. «Нет времени пройтись по магазинам! Безобразие! — кричали они Магде. — Не у всех такие возможности, как у Егоровой!»
— Действительно, куда делась Изольда? — спросил я у Саши Петрова.
— Утром перед завтраком за ней приехали посольские на «мерседесе», — ответил тот. — У таких всюду блат.
Автобус ехал мимо огороженных проволочной сеткой мандариновых и апельсиновых садов. Среди глянцевой зелёной листвы деревьев во множестве золотились спелые плоды. Соседство мёртвой пустыни и этого оазиса казалось разительным.
Теперь мне было так же стыдно перед Магдой, как только что перед Джованной. «Таких туристских групп из Союза у неё за год, наверное, немало. И многих на самом деле интересует одно — магазины, шмотки... В конце концов, не она же составляла график поездки — фирма». Нужно было как-то защитить скромную египтянку. Но что можно было сделать? Обратиться с увещеванием к этим взрослым людям, потерявшим своё достоинство?
«Господи! — взмолился, мысленно осеняя себя крестным знамением и снова чувствуя на лбу, груди и плечах мгновенную вспышку. — Утишь этих несчастных заблудших людей. Даруй им душевный покой и просветление. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, прости им их алчность. Прости и меня, грешного, за то что обманул Джованну. Дай, Господи, сил нести свет и правду Твою...»
И скандал прекратился. То ли из-за молитвы, то ли оттого, что автобус уже подъезжал к расположенному в оазисе длинному, похожему на ангар ресторану «Саккара», где нас ожидал обед.
Наскоро перекусив, я взял с собой свежие, зрелые финики, покинул ресторан, а заодно и своих попутчиков.
Мимо пустых теннисных кортов шёл по тропинке среди зелёной травы. Слева меж незнакомых деревьев на лужайке бил фонтан. Его окружала высокая стойка бара, с внутренней стороны которой стоял скучающий официант в белой курточке, перетирал бокалы. Впереди, чуть правее, тянулся ряд плетёных из соломы кресел.
Я сел в одно из них и увидел: метров через двадцать резко, без перехода начинается пустыня.
От фиников струился такой нежный аромат, что жалко было их есть. По вкусу они нисколько не напоминали те слипшиеся приторно-сахарные плоды, которые лет семь назад ещё продавали в магазинах Москвы. Впереди в песках пустыни показалась кавалькада. Цепочка всадников на стройных породистых лошадях медленно проехала, направляясь к ресторану.
