— Если я помогу тебе покончить с собой, я совершу преступление, ты уйдешь, но я буду в тюрьме. Так что этим способом тебе сложно помочь. Что касается жизни, я тоже не вижу смысла тебе жить дальше, потому что ты на пенсии, у тебя нет жены, у тебя нет детей, у тебя нет друзей; ты уже в довольно преклонном возрасте, живешь один в холодном доме, ни уюта, ни любви, ни тепла, никого, кто мог бы о тебе позаботиться. Ты стал слишком слаб, ты ничего не можешь делать сам. Тебе приходится есть тухлую пищу из гостиницы. У тебя слабое зрение, ты не можешь больше читать, ты не можешь больше писать. Поэтому ты ставишь и меня перед дилеммой.
У тебя, безусловно, нет причины жить. А насчет того, чтобы покончить с собой, я не знаю, что происходит после самоубийства, поэтому я не могу сказать, будет это благоразумно, будет лучше или будет хуже. Поэтому, извини, пожалуйста, но не докучай мне этим вопросом. Спроси меня что-нибудь еще, что хочешь.
— Я не хочу больше ни о чем спрашивать. Это единственный вопрос.
И все-таки он совершил самоубийство.
И он написал мне письмо. В своем письме он сказал: «Я пишу тебе, потому что я не думаю, что кто-то еще сможет это понять. Они все будут осуждать, но никто не поймет. Я пытался изо всех сил найти причину, чтобы жить, но не смог, а жизнь становилась все труднее и труднее, это было жалкое существование. Я не нашел никакой причины, чтобы покончить с собой, но по меньшей мере одно было в пользу самоубийства — то, что это будет хотя бы новый опыт, а не старый дрянной каждый день. Годами я крутился в колесе. По крайней мере, что-то новое — лучше или хуже, как бы то ни было, — но что-то новое».
Я не могу сказать, что он поступил неправильно.
На деле, я был за эвтаназию: людей после определенного возраста, если они чувствуют, что у них нет причин дальше жить, не должны вынуждать совершать самоубийство, они должны быть обеспечены в домах престарелых или в больницах хотя бы месяцем отдыха, умиротворенной атмосферы и помощи в медитации, заботой докторов об их теле. Есть один месяц на то, чтобы встретиться с друзьями, чтобы те, кто далеко, могли приехать навестить их; они могли бы научиться быть тихими, быть умиротворенными, умереть с осознанностью. Это не самоубийство.
Только одна религия, джайнизм, допускала это почти десять тысяч лет. Они называют это сантара. Они не называют это самоубийством. Сантара просто означает, что человек созрел, как созревает плод и падает с дерева, человек созрел, у него нет необходимости жить в этом мире. Он испытал все, что предлагает мир, и теперь продолжать жить кажется ему и другим лишними хлопотами.
Ему должно быть позволено покинуть свое тело.
Это единственная духовная философия, которая признает правомерность эвтаназии.
Я тоже считаю, что она правомерна. Она должна стать правом человека по рождению — но не так, что хочет умереть молодой человек, потому что его девушка ушла с другим. Этого будет недостаточно для эвтаназии. Это просто значит, что он должен найти другую девушку.
Когда нет причин, нет страданий, нет обид, нет жалоб, если человек не против жизни, но просто обнаруживает, что все, что нужно было прожить, прожито, — что ты здесь делаешь?
До сих пор общество вынуждало таких людей совершать самоубийство, что отвратительно. Вся ответственность на обществе, потому что общество не предусматривает надлежащих способов, чтобы обеспечить человеку прекрасную смерть.
Я за то, чтобы украшать все — включая смерть.
Ошо, когда ты сказал, что призраков нет и это только человеческий страх, я подумала: «Ну, значит так и есть: призраков нет. Раз Ошо говорит». Я была рада поверить тебе и покончить с этим вопросом, успокоенная, что я узнала что-то наверняка. Но это доверие. Ты сказал нам не верить слепо. А мой опыт с призраками связан не со страхом, а с дружбой. Теперь я чувствую, что я в затруднительном положении. Я вытащила гвоздь из своего дерева ним. Пожалуйста, помоги!
Четана, если у тебя есть опыт дружеского общения с призраками, то призраки существуют. Друзья — это так ценно, что, если призраки нужны для дружбы, придется им позволить существовать! Если у тебя дружеские отношения, это прекрасно.
Только теперь Миларепа должен бояться.
Ты думаешь, Миларепа призрак? Бедный Миларепа, он реальный человек.
А если у тебя есть другие призраки-друзья, он должен быть бдительным.
Глава 42
Реальность намного богаче воображения
Ошо, вчера вечером в ответ на вопрос Анандо о твоем месте в истории ты сказал нам забыть об истории и историках, просто позволить им делать свое дело. Но так много ценного содержится в твоих книгах, которые стали доступными для современных людей и которые могут быть частью летописи о целом измерении, отличном от того, что традиционно рассматривается как история. Новая летопись может быть составлена на основе настоящей истории: эволюция человеческого сознания от первобытного человека; первые намеки на осознание человеком самого себя; она должна включать всех, кто стал пробужденным, все мистические священные книги и документы, и высшая точка — ты и твоя работа.
Из всех мастеров у тебя самый эклектичный и исчерпывающий рассказ об эволюции твоего сознания — с тех дней, которые следовали непосредственно за твоим просветлением, дней путешествия по всей Индии, в Бомбей, Пуну, Орегон, теперь мировой тур.
К тому же вопросы, которые ты вызываешь в нас, своих учениках, обрисовывают процесс нашего растущего сознания и являются сами по себе еще одной уникальной стороной твоей работы.
Ошо, мы уже простили тебя за то, что ты не разрешаешь нам забыть тебя. Мы, твои редакторы, просто хотим убедиться в том, что твои слова и аромат, которые не оставляют людей на протяжении поколений, дойдут и приведут их к абсолютному разуму!
Это ваши трудности.
Следующий вопрос.
Ошо, есть история об ученике, который приходит к своему мастеру и спрашивает, свободен ли человек.
Мастер приказывает своему ученику встать и поднять одну ногу. Ученик, стоя на одной ноге — вторая в воздухе, понимает еще меньше, чем раньше.
Мастер просит его поднять и другую.
Ошо, не мог бы ты поговорить о разнице между свободой для и свободой от?
Свобода от обычная, бытовая. Человек всегда пытался быть свободным от чего-то. Она не созидательная. Это отрицательная сторона свободы.
Свобода для — это созидание. У вас есть определенное представление, которое вы хотели бы материализовать, и вы хотите для этого свободу.
Свобода от всегда из прошлого, а свобода для всегда для будущего.
Свобода для — это духовное измерение, потому что вы двигаетесь в неизвестное и, возможно, когда-либо в непостижимое. Она даст вам крылья.
Свобода от максимум может убрать ваши наручники. Она не обязательно во благо — и вся история тому подтверждение. Люди никогда не думали о второй свободе, на которой я настаиваю; они думали только о первой — потому что у них нет той проницательности, чтобы разглядеть вторую. Первая очевидна: цепи на ногах, наручники на руках. Они хотят быть свободными от них, а что потом? Что вы будете делать со своими руками? Вы можете даже раскаяться, что попросили свободы от.
Вот что случилось в Бастилии — я рассказывал вам — во время Французской революции. Это была самая известная французская тюрьма, она была оставлена только для тех, кто был приговорен к пожизненному заключению. Человек заходил в Бастилию живым, но никогда живым не выходил — только мертвые тела.
Когда надевали наручники, цепи и запирали их, ключи выбрасывали в колодец, который был в Бастилии, — они больше не понадобятся. Эти замки не будут открываться снова, поэтому какая от них польза?
Там было больше пяти тысяч человек. Какой смысл без надобности хранить ключи от замков пяти тысяч человек и содержать их в исправности?
Однажды попав в свои темные камеры, они попали туда навсегда.
Французские революционеры думали, что первое, что в обязательном порядке надо сделать, — это освободить людей из Бастилии.
Это бесчеловечно — сажать кого-либо за какое бы то ни было действие в тюрьму, в темную камеру просто ждать своей смерти, которая может наступить пятьдесят лет спустя, шестьдесят лет спустя. Шестьдесят лет ожидания — это бесконечная пытка для души. Это не наказание, это мщение, месть, потому что эти люди преступили закон. Их проступки и наказание несоизмеримы.
Революционеры открыли двери, они тащили людей из темных камер. И были удивлены. Эти люди были не готовы покинуть свои камеры.
Поймите. Для человека, который прожил шестьдесят лет в темноте, солнце — это слишком. Он не хочет выходить на свет. Его глаза стали слишком чувствительными. И какой смысл? Ему восемьдесят. Когда он сюда вошел, ему было двадцать. Вся его жизнь прошла в этой темноте. Эта темнота стала его домом.
