Или, как кратко выразился Александр Поуп, «То, что есть – правильно».
Океан не может нарушить идею океана. Если существует конфликт между идеей и действительностью, значит, идея ошибочна. Океан не может быть ошибочным, поскольку то, что он делает, это то, что есть. Цунами, стирающая с лица земли деревни, не хороша и не плоха, не правильна и не неправильна, она просто есть.
Наша цель не там, куда мы идём, она там, где мы есть. Это ясный, естественный неэгоистический взгляд. Где та часть океана, которой не нравится цунами, стирающее целые города? Где та думающая часть океана, в которой интерпретируются действия, и соответственно подгоняется или видоизменяется будущее поведение? Где производятся планирование или составление расписаний? Где океан хранит свои воспоминания, знания, мнения и верования? Где тот чувствующий орган, которым он ощущает своё величие, мощь и красоту? Где он чувствует гордость и стыд? Где он боится того времени, когда его больше не будет? Где океан хранит свои надежды и амбиции? Свои сожаления и опасения? Какая его часть замышляет против одного человеческого предприятия и благоволит другому? Как океан судит? Как он знает, что правильно, а что нет?
Не найдя ответов на эти вопросы, должны ли мы сделать вывод, что океан — это неживая, безжизненная вещь, не обладающая разумом? Очевидно, нет. Океан — это полная жизни динамическая система чистого разума. Он выполняет операции неисчислимой сложности каждую секунду ежедневно, по всему миру, от одного края земного времени до другого, никогда ни на йоту не отклоняясь от совершенства. Этот чистый разум находится везде – от субатомных частиц до галактик, за пределами и в промежутках. В каждом насекомом, в каждом человеке, в каждой мысли, в каждом дуновении ветра, в каждом теле на этой планете, в каждой пылинке и былинке, в каждой капельке росы и каждом мгновении времени. «Я знаю, что каждая травинка не меньше, чем работа всех звёзд», писал Уитмен. «Я открыл секрет моря, медитируя над каплей росы», писал Джибран. Океан — это лишь бесконечно малая часть бесконечной системы, в которой мы являемся тоже бесконечно малой частью, хотя нет частей меньше или больше. Нет отдельных частей, каждая часть содержит в себе тотальность. Океан — это единая вещь – быть частью океана, значит быть океаном. Тат твам аси. То есть ты.
И это тоже является свободной от эго перспективой интегрированного состояния.
Вселенная это чистый разум – абсолютный, непогрешимый, совершенный. Так в чём же разница между океаном, звёздами, субатомным миром и вами?
Эго.
Одетые в эго существа – единственные во вселенной, способные на несовершенство. Мы одни в своём отделённом состоянии способны на всё то, на что не способна вселенная: ошибки, недомыслие, эмоциональность, тупость, оценка, любовь, ненависть, исследование, страх, чувство собственной важности, смысл, искусство, геноцид, и длинный список других качеств, включая, самое важное для наших целей – стремление. Мы можем устремиться за пределы нас самих, за пределы отделённой самости, и превзойти свою собственную природу. Мы можем снять с себя само-ограничивающие программы и снова влиться в соединённое состояние, от которого нас искусственно отделяет эго.
В конечном счёте, конечно, эгоистическое человечество является подсистемой точно так же, как океан, звёзды, трава, и то, что кажется ошибкой изнутри, снаружи являет собой совершенство. Мы совершенны в своём несовершенстве, наши пороки заложены изначально.
Когда мы перестанем эгоистически настаивать на суждениях о действиях, намерениях, мыслях и чувствах, как правильных и неправильных, хороших или плохих, позитивных или негативных, мы увидим, что единственным критерием, по которому можно о чём-либо судить, является то, происходит это или нет. Еретик прав, совершая ересь, если он это делает, а разъярённая толпа права, сжигая его на костре, если она это делает. Нет правильного и неправильного, добра или зла, только есть или нет.
Что бы ни было – правильно.
Всё к лучшему в этом лучшем из всех возможных миров.
***
Ещё одно литературное произведение, о котором хотелось бы упомянуть здесь, это «1984 год», где разница между верой и парадигмой освещается аксиомой главного героя Уинстона Смита: «Свобода — это свобода сказать, что два плюс два равно четырём. Если это разрешено, всё остальное последует».
Позже, во время курса по де/репрограммированию в министерстве Любви, Уинстон узнал, что разрешённое может быть запрещено, и два плюс два на самом деле равно пяти, или трём, или как будет угодно партии. Но благодетелям-мучителям Уинстона было недостаточно сделать эту маленькую перенастройку в его системе убеждений. Даже последний лоскутик его самости, самая истинная истина в сердце его сердец, которую, он был убеждён, у него никогда не смогут отнять – его любовь к Джулии – может быть, как он узнал в комнате 101, сорвана с него за пару минут, как и любая другая вера.
Так был убит Будда Уинстона Смита.
За исключением субъективного «Я Есть» всё знание — это вера, а все веры всего лишь бижутерия, которую можно сорвать и выбросить в сточную канаву, так как это лишь дешёвые безделушки. Не мы имеем убеждения, они имеют нас.
Два плюс два равно четырём верно в точности так же, как и два плюс два равно пяти. Самая истинная истина, которую мы храним в сердце наших сердец, верна не больше, чем правда, которую мы говорим детям и гаишникам. Два плюс два равно ровно столько, сколько мы пожелаем. Именно это О'Брайен, спаситель-мучитель Уинстона Смита, называет коллективным солипсизмом, или его противоположностью.
– Но как вы можете контролировать материю? – выпалил Уинстон. – Вы даже не можете контролировать погоду, или закон гравитации. А есть болезни, боль, смерть...
О'Брайен остановил его движением руки.
– Мы контролируем материю, так как мы контролируем ум. Реальность находится внутри черепа. Шаг за шагом ты усвоишь это, Уинстон. Нет ничего, что мы не могли бы сделать. Невидимость, левитация – всё. Я мог бы взлететь с этого пола как мыльный пузырь, если б захотел. Я не хочу этого, потому что этого не хочет партия. Ты должен избавиться от этих идей столетней давности о законах природы. Законы природы создаём мы.
Истина в том, что нет истинной веры, и сказать, что любая вера истинна, значит открыть шлюзы, и сказать, что все веры истинны. Ни одна ложь не больше и не меньше истинна, чем другая. Когда мы осознанны в царстве сна, такие ограничения не применимы, и даже «два плюс два равно четырём» это просто ещё одна вера. Что угодно плюс что угодно равняется чему угодно. Два плюс два равно столько, сколько мы скажем. Эта сумма может быть разной для разных людей в разное время по разным причинам. В неосознанном царстве сна ваши два плюс два будут равняться семи, а мои одному. Наверное, те, кто верит, что 2+2=5, будут ненавидеть тех, кто верит, что 2+2=3, и они будут столетиями воевать. А может, они едва будут знать друг о друге, или может, они объединятся против приверженцев 2+2=7. Сейчас мир принадлежит тем, кто верит в 2+2=4, но «1984» помогает нам увидеть, что ситуация может измениться. Такова жизнь в неосознанном царстве сна, где истина произвольна, а реальность лишь безнадёжная фантазия.
Его ум скользнул в подобный лабиринту мир двоемыслия. Знать и не знать, осознавать совершенную истинность, говоря при этом тщательно сконструированную ложь, удерживать одновременно два взаимно нейтрализующиеся мнения, зная, что они противоречат друг другу и веря в них оба, использовать логику против логики... забывать то, что необходимо забыть, затем вытащить это обратно в память в нужный момент, и тут же снова забыть, а самое главное, применять тот же процесс к самому процессу. Это было тончайшим умением – осознанно стимулировать неосознанность, и потом, вновь стать неосознанным к акту гипноза, только что тобой совершённому. Даже чтобы понять термин «двоемыслие» необходимо задействовать двоемыслие.
– Джордж Оруэлл, «1984 год» –
Сегодня был последний день Боба в Мексике. Он появился перед моим столом и мельком взглянул на предварительный экземпляр своей книги, лежащий в одной из стопок, но не спросил, просматривал ли я её. Вообще-то, я просматривал, но не долго. Мне не нужно много времени, чтобы определить и оценить эго в людях или в их трудах. Я могу легко и уверенно за десять минут (за восемь, если не нужно будет аккуратно складывать) разделить сотню книг «новой мысли» на стопку негодных и стопку для дальнейшего просмотра, а потом просеять стопку для дальнейшего просмотра ещё за пару минут, что оставит мне вероятно, две или три книги, с которыми мне захочется провести ещё минутку, и из них одна, а может, и ни одной, окажется действительно стоящей.
