Аристофан - Осы

Если юношей к нам на осмотр приведут, мы любуемся их наготою,[56]
А когда к нам на суд попадется Эагр, не дождаться ему оправданья[57]
До тех пор, пока он не прочтет пред судом из «Ниобы» прекрасный отрывок;[58]
Коль в процессе победу одержит флейтист, то в награду за наше решенье
Он с ремнем на губах мелодичной игрой выходящих судей провожает.
Если умер отец и наследнице сам в завещании мужа назначил,
То пускай завещанье его и печать, заключенная важно в футляре,
От досады ревут, если могут, – они для суда не имеют значенья:
Сироту отдаем мы женою тому, кто мольбами склонить нас сумеет.
И отчета мы в том никому не даем, не в пример остальным учрежденьям.

Вот за это одно я, пожалуй, готов посчитать тебя вправду счастливым.
Впрочем, все ж ты не прав, завещанье отца о наследнице так нарушая.

Сам Совет и народ, затрудняясь порой в разрешении важного дела,
Усмотренью присяжных судей предают подсудимых особым декретом.
А Эвафл и великий трусишка-пролаз Колаконим, свой щит потерявший.[59]
То и дело твердят, что не выдадут нас, что горой за народ они станут.
И в народном собранье никто никогда не добьется решенья по вкусу,
Если он не предложит судей распустить по решении первого дела.
Сам горластый Клеон, оглушающий всех, только нас не грызет, а надежно
Нас он держит в руках, от напастей хранит, надоедливых мух отгоняя.
Я отец твой, но ты никогда вот меня не утешил подобным вниманьем.
А Феор, например? Ведь такой человек не уступит ни в чем Эвфемиду,
Но и он не гнушается с губкой в руках нашу обувь почистить над тазом.
Посмотри же, каких ты лишил меня благ, заставляя в неволе томиться.
Где же рабство мое? В чем служу я другим, как ты мне доказать собирался?

Говори, сколько влезет; потом все равно говорить о величии власти
Перестанешь: тогда и окажешься ты победителем с задом побитым.

Но приятнее всех мне судейских утех, – я сказать позабыл, – вот какая:
Только я ворочусь с триоболом домой, домочадцы гурьбою обступят
И начнут лебезить, знают: деньги принес! Первым долгом меня моя дочка
И омоет, и ноги мои умастит, и, прижавшись ко мне, поцелует,
И лепечет мне: «Папочка мой», а сама языком своим удит монету.[60]
Чтоб умаслить меня, моя женушка мне мягкий хлеб предлагает любовно
И, подсевши ко мне, угощает меня: «Ты вот этого, милый, покушай
Да отведай того». Вот отрада моя! Я тогда не подумаю даже
Ни смотреть на тебя, ни справляться о том, скоро ль кушанье повар сготовит,
Проклиная меня и ворча, что опять ему скоро готовить придется.

Вот где есть у меня «оборона от зол» и «надежный оплот против копий».[61]
Если кружку вина не нацедишь ты мне, – не беда: есть на это осленок;[62]
В нем вино до краев, наклоню и тяну, а осленок с разинутой пастью
Над посудой грохочет твоей и ревет так воинственно, так громогласно.
Наша власть неужели ничтожна?
Только Зевсу такая доступна,
Только с ним наравне ставят нас.
В самом деле, когда зашумим мы в суде,
То прохожий народ, услыхав, говорит:
«Слышишь, гром-то какой раздается в суде!
Царь наш Зевс!» А когда
Брошу молнию я, то мои богачи
И весь важный народ
Залопочут и воздух испортят.
Да и ты ведь изрядно боишься меня,
Да, клянуся Деметрой, боишься, а я, –
Провалиться мне, если боюсь я!

Я никогда не слышал раньше,
Чтоб говорить мог кто-нибудь
Так ясно, так понятно.

А он решил, что огород без сторожа оставлен!
Давно пора бы знать ему, что говорить я мастер.

Как все подробно разобрал
И ничего не упустил!
Я слушал и гордился,
Казалось, что сужу
На Островах Блаженных:
Так сладко было слушать.

Уже закорчило его, опомниться не может.
Смотри, сегодня хвост поджать тебя уж я заставлю.

Чтоб защититься, должен ты
Все извороты в ход пустить:
Наш гнев унять не так легко
Тому, кто против нас.

Постарайся теперь себе мельницу ты подыскать поновей и получше,
Чтоб могла размолоть нашу ярость она, если нам пустяков не наскажешь.

Много надо труда, больше силы ума, чем на долю дано дрожжепевцам,[63]
Чтоб отчизну мою излечить наконец от болезни ее застарелой,
Но начнем: «О Кронид, отче наш!»[64]

Перестань! Ты взываешь к отцу понапрасну.
Если только ты мне не докажешь сейчас, что другим я служу раболепно,
Смертью страшной умрешь ты, хотя бы пришлось мне лишиться участия в жертвах.[65]

Ах ты, папочка мой, не сердись, прогони складки гнева со лба и послушай.
Разочти-ка сперва приблизительно мне – не на счетах, а просто на пальцах,
Сколько подати к нам ото всех городов, если всё сосчитать, поступает,
Да прибавь-ка сюда все налоги еще да доход двухпроцентный с привоза,
Да с базаров, с суда, рудников, пристаней, да с аренд и за счет конфискаций.
Всех доходов таких приблизительно мы до двух тысяч талантов имеем.
Из доходов теперь для присяжных судей отдели ежегодную плату
Их шесть тысяч всего проживает в стране, больше, как ни трудись, не найдется, –
И выходит, что мы на присяжных судей полтораста талантов издержим.

Что же, стало быть, нам и десятая часть из дохода всего не придется?

Зевс свидетель, что нет.

Но куда же уйдут после этого прочие деньги?

А на тех, кто кричит: «Не продам ни за что я афинян толпы беспокойной,
Но стоять за нее буду грудью всегда». Ведь сознайся, отец мой, ты сам же
В господа над собой выбираешь таких, поддаваясь на льстивые речи.
А они между тем набивают мошну и зараз по полсотне талантов
Вымогают нахально с других городов, и грозят, и пугают при этом:
«Вы дадите мне дань, иль иначе у вас не оставлю я камня на камне».
Ты же, властью великой любуясь своей, подъедаешь объедков остатки.
Лишь узнали союзники наши, что здесь оборванцев голодная стая
Получает из урны свой скудный обед, и погрызть-то ей нечего даже,
Вот и стали за нищего Конна считать всех афинян,[66] а этим пройдохам
Преподносят кувшины, вино и ковры, мед и сыр, и плоды, и подушки,
Чаши, кубки, венки, ожерелья, плащи – богатей на здоровье и радость.
Ты по морю проплыл и по суше прошел, чтобы власти великой достигнуть,
А тебе хоть бы кто чесноку подарил для приправы к жаркому за это.

Правда, сам я вчера к Эвхариду послал чесноку мне купить три головки.[67]
Мне, однако, хотелось бы очень узнать, в чем ты видишь здесь признаки рабства?

Разве это не худшее рабство? Они получили и власть и влиянье,
В должностях состоят прихлебатели их да берут еще плату за службу,
А тебе подадут три обола – и ты просиял, хоть за эти оболы
Ты трудился в поту, осаждал города, на морях и на суше сражался.
И при этом тебя понукают еще! Я всегда задыхаюсь от злобы,
Когда в дом за тобой этот гнусный юнец, сын развратный Хэрея, влезает,[68]
Выступает расслабленно, станом вертя, и по-бабьи всем телом виляет,
И велит приходить тебе в суд на заре, не опаздывать: «Иначе всякий,
Кто к началу суда не придет из судей, трех оболов своих не получит».
А ему все равно, хоть и поздно придет, как защитнику, драхму заплатят,
Поделив с кем-нибудь из судейских чинов с подсудимого взятую взятку.
В незаконное он соглашенье войдет, и начнет эта пара стараться.
Весь процесс проведут, точно пильщики, враз: тот потянет, а этот отпустит.
Ты ж с разинутым ртом казначея лишь ждешь и проделок их тайных не видишь.