Изяществе своем,
Зачем же умерщвленья
Отыскивать ему?
Удел со мною общий,
Быть может, презрел ты,
И на меня так сердце
Зачем ты ополчил!
Возьми же на колени
Ты Рагулу к себе!
Увы, красив ты ликом,
Но сердцем ты алмаз!
В тебе весь блеск и гордость,
Весь твой преславный род,—
И тех ты ненавидишь,
Кто сердцем чтит тебя!
О, как же это можно —
Так спину повернуть
К малютке, что едва лишь
Улыбку изучил!
В груди нет больше сердца!
Мой господин бежал!
Ужель меня забудет?
Ужель из камня он?»
Так молвила и смолкла,
Ум помутился в ней.
И дико повторяла
Безумные слова.
И мнилось ей, что Видит
Видения она.
В рыданиях лишилась
Всей власти над собой,
Дыханье ослабело,
И наземь пала, в прах.
Так лилия, раскрывшись,
Лежит, изведав град.
Царевича утратив,
И царь-отец скорбел,
Постился, утешенья
Искал он у богов.
Из врат священных вышел,
Молитву совершив,
И вдруг услышал крики,
Рыдания и стон.
И дух его смутился,
Как, если гром гремит,
Под вспышкой молний, стадо
Слонов бежит, стеня.
Он Чандаку увидел
И царского коня,
Узнал, что сын — отшельник,
И наземь пал без чувств.
Сановники немедля,
Блюдя и чтя устав,
К спокойствию взывая,
Приподняли его.
Как только он немного
Собою овладел,
К коню он обратился
И так ему сказал:
«Как часто на тебе я
Легко скакал в бою,
Тебя любил я в битве
И восхвалял всегда!
Но ныне ненавижу,
Гнушаюсь я тобой,
И чувство то сильнее,
Чем вся моя любовь!
Мой сын был превосходен,
А ты его унес
И между гор оставил,
Вернулся ты один!
Возьми ж меня отсюда,
Назад не приноси,
Со мной не возвращайся.
Зачем мне больше жить!
Зачем мне править царством,—
Единый мой восторг
Был сын мой, сын родимый,
Мне без него не жить!
Скорбел о сыне Ману,
Владыка жизней всех,—
Насколько ж скорбь сильнее
У смертного меня!
Царь Аджа, в оно время,
Так сына миловал,
Что потерялся в мыслях
И вдруг был в Небесах.
Я умереть бессилен!
На долгую я ночь
Так закреплен в печали,
Кругом — большой дворец,
Я думаю о сыне,
Я жажду, я один,
Я как один из духов,
Что пить и есть хотят.
Я пить хочу, и влага
Вот здесь, в моей руке,
Но только наклонюсь я,
Ни капли нет воды.
И все ж не умираю,
И все же я живу!
Скорее же ответь мне,
Скажи мне, где мой сын?
Да не умру от жажды.
И да не буду я
Средь духов тех, чья пытка
Быть в жажде навсегда.
В дни прежние, бывало,
Я силен волей был,
Был тверд, нельзя подвинуть,
Как землю не качнуть.
А сына так лишившись,
Всего лишился я,
Нет больше в сердце воли,
Рассудок раздроблен».
И царственный учитель,
Значительный мудрец,
И главный с ним советник,
Прославленный умом,
Царя увещевали,
И каждый говорил:
«Прошу тебя, опомнись
И к мысли пробудись,
Да судорогой ум твой
Не будет искривлен,
Да скорбь тебя не держит
Сведенным в пытке злой!
Родимый край оставив,
Могучие цари
В дни оны рассевались,
Как бы опавший цвет.
Путь мудрости проходит
Твой сын теперь,— итак,
Зачем же предаваться
Печали и скорбям?
Пророчество Аситы
Припомни в этот час
И то, что вероятно,
Надежным ты сочти.
Твое наследство — радость,
Помысли, царь земли!
А ежели ты будешь
Так напрягать свой дух,
То как же не промолвят,
Твой сумрак увидав:
«Менять владыка может
Сердечный жемчуг свой!»
Пошли же нас немедля,
Нам повелев искать
То место, где царевич,
Чтоб мы нашли его.
Чтоб замыслом искусным
И увещаньем мы
Его поколебали
И стихла б скорбь твоя».
И, радуясь на слово,
Им тотчас царь сказал:
«О, если вы поспешно
Уже теперь бы шли
Так быстро, как голубка
Несется из гнезда,
Со всем проворством птичьим,
Чтоб накормить птенцов!
С единственною мыслью
О сыне, лишь о нем,
Я буду ждать и думать,
Найдете ли его!»
Те двое, лишь услышав
Слова его, пошли,
Принявши повеленья,
Лелейно их неся.
А царь, с своей роднею,
Не торопясь пошел,
Чтоб отдохнуть немного,
И, грустный, все ж дышал.
Учитель и советник торопились,
Царь торопил их, скорбь свою сдержав:
Так горячат коня, и конь ретивый,
Почуя хлыст, стремится как поток.
Устали, но с усильем неослабным
Пришли они в дающий пытки лес.
Свой лик тогда согласовавши с должным,
Сложив пять отличительных примет,
Достоинства все видимые знаки,
Они вошли в Браминский тот уют
И почитанье выказали Риши.
Те, в свой черед, просили их присесть.
Они спросили: «Где царевич светлый,
Что сделался отшельником, ища
От старости, и смерти, и болезни
Освобожденья? Мы за ним пришли».
Брамины, отвечая, так сказали:
«Тот юноша — все признаки есть в нем
Великого? Свободно говорил он
О жизни и о смерти и ушел
К Араде, полный путь освобожденья
Желая отыскать». И двое те,
Не смея колебаться в предприятьи,
Немедленно отправилися в путь.
Прибывши в лес, где жил царевич светлый,
Увидели его, он им предстал
Как внешнего достоинства лишенный,
Но тело изливало яркий свет:
Так Солнце, исходя из черной тучи,
Цвет ворона сияньем золотит.
Учитель края и страны советник,
Придворные с себя одежды сняв,
К отшельнику неспешно приближались,
Среди лесов, почтенье принесли,
Приветствуя его, и он ответил,
Приветствуя, как должно, этих двух.
Затем, его веленью повинуясь,
Пред ним уселись оба, как в ночи
На небесах сияет белый Месяц,
И две звезды, два близнеца, при нем.
Почтительно они заговорили:
«О сыне мысля, царственный отец
Печалится своим пронзенным сердцем,
Как будто в этом сердце — острие.
Рассеян ум; он бродит одиноко;
Истерзанный, на пыльной спит земле;
И днем и ночью полон размышлений;
Как дождь струятся слезы по щекам;
Тебя искать сюда теперь послал нас.
О, если бы ты слушать захотел!
Благоговейность чтишь — мы это знаем,
Но вот еще не час — в пустыне быть.
Снедает жалость нас, и если только
Благоговеньем движим ты, смягчись;
Не дай печали вовсе захватить нас,
Не оставляя выхода в сердцах.
Потоки рвутся по горам зеленым,
И буря есть, и молния, и зной,—
Не дай же сердца нашего в добычу
Неистовым тем бедам четырем.
Затем что у тоскующего сердца
Четыре эти беды есть вполне:
Смятение и знойная засуха,
Жар страсти и паденье в глубину.
Пойдем и возвратимся в край родимый,
Настанет час — отшельник будешь ты.
Теперь же презирать свой долг семейный
И на отца и мать свою восстать,—
Любовью как назвать мы это можем?
Любовь объятьем осеняет все.
Не требует пустынь благоговейность,
Не надобно отъединений ей,—
Отшельником ты можешь быть и дома,
Мысль, изученье, тщанье — это путь.
Быть с бритой головой, в одежде грязной,
Наедине блуждать среди пустынь,—
Не пробужденье это правой жизни,
А лишь возможность вечный страх питать.
Пусть за руку тебя возьмем мы лучше,
Водою брызнем на главу твою,
Небесной увенчаем диадемой
И под цветной посадим балдахин,
Чтоб все глаза могли тебя увидеть,—
Тогда возможешь дом оставить свой.
Раз очи усладив сияньем верным,
Зайти свободна яркая звезда.
Ануджаса, Ваджрабагу и Друма,
Ватаджана,— цари времен былых,—
С себя свою корону не сложили,
Сияли в самоцветностях они;
Они не отлучались от восторгов,
И пребывали женщины при них,—
Вернись и ты и, долг свой совершая,
Земное чтя, свой скипетр не бросай.
Дозволь нам прекратить рыданья наши
И радостную весть провозгласить,
Отец и мать твоя осушат слезы,
И вновь ты будешь кормчим корабля.
Когда возьмут теленка у коровы,
Она мычит, и стонет, и не спит,—
Так как же мать твоя, что вся забота,
Должна теперь мучительно страдать.
Поистине, ты должен к ней вернуться
И жизнь ее предохранять от зла:
Как птица ты, что потеряла стаю,
Как слон, что в джунглях путь свой потерял,
