с которой мы часто беседовали во дворце, пришло письмо. Я как раз сочиняла ответ, когда послышались удары колокола, и я написала:
Так всё переплелось –
О, эти страсти мирские!
Нет забвенья от них.
Колоколам предзакатным
С трепетом я внимаю.
При дворе принцессы, в этой безмятежной светлой обители, было нас трое дам, душами сродных, и мы часто беседовали. Как-то вернувшись домой, я на следующее утро не знала, куда себя деть, так мне их не хватало, и я написала этим двоим:
На пенных скалах прибоя
Враз рукава намокнут –
Знаю это, но вы,
С кем вместе волной накрывало,
Мне оттого лишь дороже [116].
Мне ответили:
На каменистом взморье
Сколько мы ни искали,
Нет ни ракушки – напрасны
Были труды рыбачек,
Лишь рукава солоны [117].
И ещё одна дама так написала:
Если бы не росла
В бухте морская трава,
Что зовут мирумэ – «встреча»,
На пенных скалах рыбачка
Не ждала бы у моря погоды [118].
Одна особа, с которой вот так же мы были душевно близки и всегда поверяли друг другу печали и радости этой быстротечной жизни, теперь уехала в провинцию Тикудзэн [119]. Некоторое время спустя, когда на небе взошёл особенно яркий месяц, я вспомнила, как такой же ясной ночью мы встретились с ней во дворце и не смыкая глаз до рассвета любовались луной. С неясностью предаваясь этим воспоминаниям, я уснула, и мне словно наяву привиделось, будто мы снова с нею вместе во дворце. Я так обрадовалась, что пробудилась – это оказался только сон. Луна уже касалась гребня гор. «Уж лучше бы не просыпаться!» [120] – и обращая взор к месяцу, я сложила:
Растаяли грёзы,
В постели бессонной
Плыву я рекою слёз.
Неси же весть о тоске моей,
На запад идущий месяц!
Мне нужно было осенью поехать по делам в Идзуми [121]. После Ёдо [122] дорога была так красива, столько было интересного, что описать это у меня не хватит слов. Когда мы остановились на ночлег в Такахама, вечер был очень тёмный, и в густых сумерках слышался плеск от вёсел. Сказали, что это лодка певичек. Мои люди заинтересовались и поманили их пристать к нашему борту. Издали, при свете факелов, артистка выглядела изысканно, когда в своём кимоно с очень длинными рукавами пела, прикрывая лицо веером.
На следующий день, когда солнце уже заходило за кромку гор, мы добрались до бухты Сумиёси [123]. И небо, сплошь затянутое туманом, и верхушки сосен, и гладь моря, и берег с набегающими волнами были столь прекрасны, что никакой рисунок не смог бы этого передать.
Как ни скажи,
С чем ни сравни,
Это едва ли опишешь –
Вечер осенней порой
В бухте Сумиёси.
Наша лодка уплывала прочь, а я, обернувшись назад, всё глядела и никак не могла налюбоваться.
Когда зимой мы возвращались в столицу, то садились на лодки в бухте Оцу [124]. Как раз в тот вечер поднялся ветер с дождём и так разбушевался, что казалось – скалы сдвинутся с места. Ударила гроза, волны с шумом бились о берег, неистово дул ветер. Всё это наводило ужас, и мне казалось, что жизни настал конец. Лодки наши втащили на высокое место, и там мы ждали рассвета. Утром дождь утих, но ветер всё так же дул, и плыть на лодке было нельзя. Пути нам не было, и мы оставались на том холме пять или шесть дней.
Наконец, утомившись, немного ослабел и ветер. Я приподняла навес лодки и выглянула: вечерний прилив прибывал прямо на глазах, и пронзительный крик журавлей над заливом бередил душу.
Пришли здешние люди, они сказали:
– Если бы вы той ночью отплыли из бухты и попытались пристать в Исидзу [125], от этого судна не осталось бы и следов!
Страшно было услышать такое.
А если бы в бушующее море,
Опередив грозу,
Ушёл корабль?
Как без следа исчезли волны в Исидзу,
Растаяла бы я?
Жизнь моя складывалась так, что сердце не отпускали тревоги – то одно, то другое. Вот и служба во дворце: если бы я с самого начала безотлучно была при дворе, наверное, всё было бы иначе, но я являлась лишь от случая к случаю – едва ли из этого могло выйти что-нибудь стоящее. Годы мои всё прибавляются – пристало ли равняться с молодыми? – думалось мне. Да и телесные недуги умножились, теперь даже на богомолье я не могла ходить столько, сколько мне хотелось бы. Оставила я и бдения в дальних обителях, которые прежде время от времени совершала. Предчувствуя, что жить осталось недолго, я ложилась и вставала с мыслью о том, как бы устроить будущее моих малолетних детей, пока сама я ещё с ними, в этом мире.
Продвижение мужа по службе, ожидаемое нами с большим нетерпением и надеждой, решилось осенью, но вопреки нашим помыслам, назначение было в очень отдалённую провинцию [126], что разочаровало нас несказанно. Но мне объяснили, что это не дальше провинции за восточным трактом, где я бывала с отцом, и волей-неволей я спешно принялась готовить всё к отъезду.
«Выход из ворот» был назначен на десятый день восьмой луны, из дома дочери моего мужа [127], она совсем недавно туда переселилась. Нам не дано знать будущее, и в те дни у нас было очень оживлённо и весело, много людей приходило, было даже шумно.
Уезжали двадцать седьмого числа, сын тоже ехал с отцом. В нижнем одеянии алого шёлка, в двустороннем кафтане, в тканых из лиловой парчи шароварах, при мече, он следовал за отцом, который также нарядился в голубые шаровары и охотничий кафтан. Возле крытой галереи они оседлали своих коней.
После шума и сутолоки отъезда я чувствовала себя точно потерянная, не зная, за что взяться. Теперь уже мне было ведомо, что путь их лежит не очень далеко, и я не тревожилась так, как это бывало прежде, поэтому когда вернулись провожавшие их люди и рассказали, что отъезд привлёк всеобщее внимание своей пышностью и что над отъезжавшими вспыхнул необыкновенно
