Принц поразмыслил над этим и решил, что здесь дело не простое. С давних пор он носил на своём теле оберег пленника. Когда однажды чуть приоткрыл его, стал всё больше и больше испытывать странное чувство, а после того, как открыл и посмотрел, то увидел священное тело пресветлого бога Оимацу, который сродни отлитому в Золотом павильоне священному телу небесного бога из Китано[464]. По всему телу у него выступил пот, и бог коснулся ногами земли — это было очень странно. «Вот божественный знак-предвестник доброй судьбы. Какие могут быть сомнения в усмирении мятежников?!» — подумал тогда принц и направился в замок Макино, но говорят, будто подумал, что и он может оказаться тесным, расспросил монахов из Есино[465], переделал башню-сокровищницу Айдзэн в замок — перед ним была река Есино, которая разрезает скалу, — и с тремя с лишним тысячами всадников изволил закрыться в нём.
1
О СНОВИДЕНИИ ПРИДВОРНОЙ ДАМЫ ТРЕТЬЕГО РАНГА МИМБУКЁ[466]
Годы идут, не останавливаясь, подобно летящей стреле, падающему потоку воды[467]. Радость и печаль сменяют друг друга, как на дереве алые цветы заменяются опадающими жёлтыми листьями. Поэтому никто не может сказать, что такое этот мир — всего лишь сон или же явь. Хотя и говорят, что это началось не теперь, — оттого, что люди по очереди испытывают печаль и радость, чувствуя росу на рукавах[468], однако после того, как в девятую луну прошлого года[469] был разрушен замок Касаги, а прежний император сослан в провинцию Оки, сотня чиновников-старых вассалов, объятая печалью, безвыходно сидела по домам в разных местах, а вид трёх тысяч придворных дам[470], утонувших в потоках слёз, особенно навевал печаль, поистине олицетворяя собой сей горестный мир. Это притягивало к себе мысли придворной дамы третьего ранга Мимбукё.
Как ни говори, но кроме того, что она оставалась дорогой возлюбленной прежнего императора, госпожа эта изволила быть матушкой принца из Великой пагоды, а потому все дамы из свиты императора и его наложницы были рядом с нею как лишённые аромата деревья из глухих гор по сравнению с благоуханным цветком. После того, как в мире не стало спокойствия, не было и в Девятислойном[471] для неё определённого пристанища. Госпожа чувствовала себя словно рыбак в лодке, влекомой бушующими волнами, — несёт, и неведомо, где пристанешь.
Ей рисовался облик государя, который невозвратно укрылся за волнами Западного моря и беспрерывно увлажняет августейшие рукава слезами, и госпожа в напрасной тоске всматривалась за десять тысяч ри в рассветную луну, представляя, как принц, её сын, блуждает, не зная дороги, среди облаков Южных гор[472]. Хоть госпожа и слышала, где он пребывает в своих скитаниях, она уже три лета не могла передать ему весточку с перелётными гусями. О том ли заговоришь, или о другом, — одна лишь печаль. Истончились блестящие нити волос[473], охватывали дурные предчувствия, что когда-то и старость так подойдёт, и поблекнет алая яшма её кожи. Лучше бы сегодня, — думалось ей, — закончилась жизнь, предел которой положен.
В утешение неизбывной печали госпожи некий наставник, многие годы возносивший молитвы, читал святые сутры и совершал очистительные церемонии. Это был сясо[474] в святилище Китано. Госпожа молвила, что намерена на семь дней затвориться. Наставник подумал, что он не то, чтобы не боялся, как бы об этом деле не прослышали воинские дома, однако в обычное время госпожа оказывала ему настолько серьёзные благодеяния! Теперь же у неё такое состояние, что утешения нет совсем.
Он устроил для неё всего лишь келейку по соседству с молельным залом, чтобы думали, будто здесь затворилась молодая придворная низкого ранга.
Увы. Прежде госпожа прятала свой облик за парчовыми занавесами, закрывала очарование узорчатыми окнами, не ведала числа женской прислуге слева и справа от себя, всё вокруг осияла собой, и все служили ей с благоговением. Теперь же, когда она затворилась внезапно и втайне ото всех, никто её не навещал, хоть столица и была близко.
Только ночные бури, шумевшие в соснах, что вырастают за одну только ночь[475], тревожили сон госпожи. Теперешние думы государя подобны, а скорбь государя вызывает в памяти ту древнюю весну, о которой напоминали ароматы сливы, что не давали хозяину забыть её[476], последний год правления под девизом Сётай, когда мятежный человек сделался богом[477], и вплоть до жизни в дорожном приюте в тронувшем сердце Цукуси[478].
Чувство печали умножалось, госпожа прекратила на некоторое время возглашение имени Будды, а написала сквозь слёзы стихи:
Мне не забыть.
Думаю, ты, божество,
Тоже печалишься,
О старом пути вспоминая
В тронувший сердце Цукуси.
Отдохнув за стихами, госпожа немного вздремнула, и в эту ночь во сне ей привиделся старец в строгих одеяниях и соответствующем головном уборе, годами восьмидесяти с лишним лет. В левой руке он держал ветку с цветами сливы, а правой опирался на посох с рукояткой в форме голубя. С очень озабоченным видом он стоял возле изголовья у постели, где возлежала госпожа.
Госпожа чувствовала, что это сон, но изволила спросить: «В этом заросшем полынью месте, что находится за пределами столицы, посетителя не ожидаешь даже на мгновенье. Так кто этот странный человек? Наверное, заблудился в пути и остановился здесь отдохнуть?» Старец не проронил ни слова, с сочувствующим видом положил перед нею ветку сливы, которую держал в руке, возвратился на место и вышел. Госпожа смотрела на ветку удивлённая и написала на листочке бумаги:
Повернувшись, приходит опять,
А сама остаётся всё той же.
Так зачем сокрушаться,
Когда ненадолго
От нас облаками закрыта луна?
Пробудившись ото сна, госпожа изволила вникнуть в смысл стихотворения и решила, что сон был вещий, — о том, что государь в конце концов благоволит возвратиться и снова должен будет проживать на облаках[479]. Поистине, в этом месте, именуемом священной усыпальницей будд и бодхисаттв великого попечения и великого сострадания, явленных в облике небесного бога Тэмман-тэндзин, поэтому человек, один только раз пришедший сюда на поклонение, достигает совершенства в двух мирах[480], те же, кто возглашает имя Будды, достигают осуществления всех своих желаний. Больше того, если искренне молиться семь дней и семь ночей, — тысячью струи, десятью тысяч струи до капли источая кровавые слёзы, преодолеваешь кромешную тьму, и тебе вдруг является чудо. Хоть и говорят, что мир достиг своего последнего конца, но когда в тебе есть вера и истина, думы постепенно наполняются убеждением в том, что боги твои молитвы принимают.
2
О ТОМ, КАК КУСУНОКИ ВЫЕХАЛ В МОНАСТЫРЬ ТЭННОДЗИ, А ТАКЖЕ О СУДА, ТАКАХАСИ И УЦУНОМИЯ
В пятый день третьей луны второго года правления под девизом Гэнко[481] Сакон-сёгэн Токимасу и губернатор провинции Этиго Накатоки, назначенные на должность Двух Рокухара, прибыли из Канто в столицу. Говорили, что они приехали потому, что Токива Норисада, губернатор провинции Суруга, эти три-четыре года один, твёрдо ведя дела обоих Рокухара, свои обязанности исполнял неукоснительно.
Воинские дома поверили, когда Кусуноки Масасигэ из дворцовой охраны в прошлом году сделал вид, будто покончил с собой и насмерть сгорел в замке Акасака. По его следам они послали в качестве управляющего Юаса Магороку, Вставшего на Путь Дзёбуцу, и с чувством облегчения думали: «Теперь в провинции Кавати ничего особенного нет». Но в третий день четвёртой луны того же года Кусуноки во главе с пятьюстами всадниками внезапно подступил к замку Юаса и, не переводя дыхания, стал атаковать его.
Может быть, в замке были трудности с припасами, но Кусуноки и его сподвижники слышали, будто из Асэгава, что в провинции Кии, где находятся владения Юаса, ночью собираются проникнуть в замок человек пятьсот-шестьсот с припасами. Тогда он послал в укромное место на дороге своих воинов, и те всё у них отняли, а в короба погрузили доспехи и заставили погонщиков лошадей нести их на себе. Сами же воины, человек двести-триста, под видом стражей поместья поехали в замок.
Кусуноки притворился, будто он преследует это войско, погнался за своими товарищами, словно желая рассеять их. Монах в миру Юаса увидел это и подумал, что его воины доставляют припасы и сражаются с силами Кусуноки. Он вышел из замка и, сам того не желая, впустил в него воинов противника. Войска Кусуноки, как и было задумано, ворвались в замок, достали из коробов доспехи, как следует вооружились и издали громкий боевой клич.
Войско снаружи замка в это время ломало его деревянные ворота, перебиралось через стены и проникало внутрь. Монах в миру Юаса оказался в трудном положении, встретившись с противником внутри и снаружи. Сражаться было невозможно, и он сейчас же склонил голову и сдался в плен.
