Уленшпигель сказал: «Нет, милостивейший государь, я живописец, равного которому не найдется ни в какой из многих стран, ибо моя работа превосходит все остальные».
Ландграф сказал: «Покажи нам что-нибудь». Уленшпигель ему ответил: «Повинуюсь, милостивейший государь». У него было несколько картин, купленных во Фландрии. Он вытащил их из своего мешка и показал графу. Они ему так понравились, что граф сказал: «Любезный мастер, что вы возьмете за то, чтобы расписать наш зал картинами, изображающими родословную маркграфов Гессенских и как они породнились с королями Венгрии[52] и другими князьями и господами и что еще дальше происходило. Пусть это будет самая дорогая живопись».
Уленшпигель ответил: «Милостивейший государь, то, что ваша милость мне заказывает, будет стоить добрых четыреста гульденов». Маркграф сказал: «Мастер, вы только сделайте нам это получше, а за ценой мы не постоим».
Уленшпигель согласился взять заказ, но только с тем, чтобы ландграф выдал ему сто гульденов на покупку красок и наем подмастерьев. Когда же Уленшпигель с тремя подручными собрался приступить к делу, он поставил графу условие: никто, пока он работает, не должен входить в зал, кроме его помощников, дабы не чинить помех искусству. И это граф ему обещал.
А Уленшпигель сговорился со своими подмастерьями, чтобы они молчали и все предоставили делать ему. Им не придется работать, но свое жалование они получат сполна. Их самый большой труд будет игра в шахматы. Подмастерья поняли, что они, палец о палец не ударив, получат вознаграждение. Так прошла неделя, другая, и тут граф пожелал узнать, что поделывает мастер со своими товарищами и получится ли роспись настолько же хороша, как виденные им образцы. И он сказал Уленшпигелю: «Ах, любезный мастер, нам очень хотелось бы видеть вашу работу, мы желаем пройти с вами в зал и взглянуть на ваши картины». Уленшпигель сказал: «Повинуюсь, милостивейший государь. Но сначала я хочу вашей милости сказать: тот, кто с вами пойдет посмотреть на картины, не сможет увидеть мою живопись, если он не рожден честь по чести в законном браке».
Ландграф сказал: «Мастер, вот это было бы здорово!». И вот они пошли в зал. А там на стене, которую надо было расписать, Уленшпигель растянул длинное полотно. Он немного отдернул эту завесу и, указывая белой палочкой на стену, заговорил так: «Взгляните, милостивейший государь, вот этот муж – первый ландграф Гессенский из римского рода Колонна. Он взял себе в супруги и государыни герцогиню Баварскую, дочь кроткого Юстиниана, который потом стал императором. Взгляните, милостивейший государь: от него родился Адольф, Адольф родил Вильгельма Черного, Вильгельм родил Людовика Благочестивого и так далее, вплоть до вашей княжеской милости.[53] Я уверен, что никто не может охаять мою работу, так искусно она исполнена и так хороши ее краски!».
Но ландграф ничего не видел, кроме белой стены, и сказал про себя: «Пусть я шлюхин сын буду, а так-таки ничего не вижу, кроме белой стены». Однако он сказал (приличия ради): «Любезный мастер, нам все это очень понравилось, но у нас нет достаточно познаний, чтобы оценивать это», – и вышел из зала.
Как только хитрый ландграф пришел к своей супруге, она его спросила: «Ах, государь, что же рисует ваш свободный художник? Ведь вы это видели. Как понравилась вам его работа? Я плохо верю в него, он похож на плута».
Государь сказал: «Милая супруга, мне его работа изрядно понравилась, он делает ее на совесть».
«Милостивейший государь, – сказала она, – нельзя ли и нам поглядеть?» – «Можно, если мастер не против».
Тогда она велела позвать Уленшпигеля и пожелала тоже осмотреть его картины. Уленшпигель сказал ей точно так же, как государю: незаконнорожденный не может увидеть его работу. И вот графиня пошла в зал с восьмью фрейлинами и своей шутихой. Уленшпигель опять отодвинул полотно и объяснил госпоже родословную ландграфов, указывая на стенке кусок за куском. Но графиня с ее девицами как воды в рот набрали – никто не хвалил и не хулил картину. Каждой из них горько было, что она незаконнорожденная по вине отца или матери.
Под конец дурочка встала и сказала: «Милый мастер, пусть меня хоть всю жизнь кличут шлюхиной дочерью, я не вижу картин».
Уленшпигель тут подумал: «Плохо для меня будет, коли дураки начнут правду говорить, тогда мне действительно придется скитаться». И он поднял шутиху на смех.
Между тем графиня пошла из зала и вернулась к супругу. А он спросил, как ей понравились картины. Она отвечала ему и сказала так: «Милостивейший государь, мне понравилось все, так же, как и вашей милости. А вот нашей дурке не понравилось. Она говорит, что не видит никакой картины. Также и фрейлины обеспокоены, нет ли тут мошенничества».
Это задело государя за живое, он начал думать, не обманут ли он, однако велел передать Уленшпигелю, чтобы тот поторопился с заказом: весь двор желает посмотреть его работу. Государь собирался таким образом узнать, кто из его рыцарей рожден в законном браке, а кто незаконнорожденный – последние должны были лишиться наследственных ленов.[54]
Тогда Уленшпигель пошел к своим подмастерьям, рассчитал их, и потребовал у казначея еще сто гульденов, и получил их, и ушел оттуда.
На другой день маркграф осведомился о своем художнике, но тот исчез. Тогда государь пошел в зал со своей свитой, попытать, не увидит ли кто-то из них что-либо нарисованное, но никто йе мог сказать, что он что-нибудь видит. И так как они все молчали, граф сказал: «Ну, теперь мы ясно видим, что мы обмануты. Мысль об Уленшпигеле никогда меня не заботила, однако он взял да и пришел к нам. Потерю двухсот гульденов мы, конечно, переживем, но он был и останется плутом, так пусть избегает нашего княжества».
Таким образом, Уленшпигель покинул Марбург и с тех пор больше уж не хотел заниматься художеством.
XXVIII История рассказывает, как Уленшпигель в пражском университете, что в Богемии, вел диспут со студентами и одержал над ними верх[55]
Из Марбурга Уленшпигель отправился в Прагу, что в Богемии. В то время там жили еще добрые христиане и ересь англичанина Виклифа еще не была распространена в Богемии Иоганном Гусом.[56]
Уленшпигель стал выдавать себя там за великого мастера разрешать важные вопросы, которые другие ученые не могли истолковать или разъяснить. Это он велел написать на листах и прибил их на дверях церкви и коллегии,[57] что раздосадовало ректора. Коллегиаты,[58] доктора и магистры оказались в трудном положении. Они собирались и держали совет, как им задать Уленшпигелю такие Questiones,[59] чтобы он не мог их Solvieren.[60] И вот, если бы Уленшпигель был побежден, они могли бы отнестись к нему снисходительно и только пристыдили бы хвастуна.
И было между ними обсуждено и договорено, конкордировано и ординировано, что вопросы должен задавать ректор. Они пригласили Уленшпигеля через своего педеля явиться на следующий день и ответить перед всем университетом на Questiones или вопросы, которые педель[61] передал ему в письменном виде. Так Уленшпигель будет испытан и докажет, что знает толк в своем деле. В противном случае он вовсе не будет допущен к состязанию.
Уленшпигель ответил посланцу следующее: «Скажи своим господам, что я так и поступлю и уповаю еще постоять за себя как достойный муж, что мне всегда удавалось».
На следующий день собрались все доктора и ученые. Тем временем явился и Уленшпигель и привел с собой хозяина гостиницы, несколько других бюргеров и несколько дюжих подмастерьев на случай, если студенты нападут на него.
И когда Уленшпигель явился в ученое собрание, ему велели взойти на кафедру и отвечать на вопросы, которые были ему предложены. И первый вопрос, который задал ректор и Уленшпигель должен был разрешить и с очевидностью доказать, был следующий: сколько бочек воды в море? Если он не сумеет разрешить эту задачу и ответить на вопрос, они осудят и ославят его как невежду и оскорбителя науки.
На этот вопрос Уленшпигель проворно ответил: «Достопочтенный господин ректор, прикажите остановиться другим водам, которые со всех концов текут в море. Тогда я измерю, докажу и скажу всю правду об этом, что нетрудно сделать». Ректору было невозможно остановить реки, и он взял обратно свой вопрос и позволил противнику не мерить воду в море.
Ректор стоял устыженный и предложил другой вопрос и сказал: «Ответь мне, сколько дней прошло со времен Адама и до сего дня». Уленшпигель ответил коротко: «Всего семь дней. А когда они кончились, начались другие семь. И так до скончания мира».
Ректор сказал ему: «Отвечай мне быстро на третий вопрос: где середина земли?».
– «Вот она, тут. Это место как раз на середине мира. Велите для верности измерить веревкой, если я ошибся хоть на соломинку, значит, я не прав».
Ректор, прежде чем мерить, освободил Уленшпигеля от этого вопроса и в сильном гневе задал Уленшпигелю четвертый вопрос и сказал: «Как далеко от земли до неба?».
