Надсмотрщик пришел в восхищение от столь уместно рассказанной истории; он тут же велел пересадить меня на другую скамью и, зная мое усердие, определил своим слугой, поручив надзор за его столом и платьем. Милость эта, весьма для меня значительная, не освобождала от прочих обязанностей каторжника и положенных на галере работ, но я самовольно перестал их исполнять. «Пока не тянут силком, — думал я, — поживу в свое удовольствие».
Я научился вязать чулки и мастерить обманные кости — с бо́льшим или меньшим числом очков, с двумя единицами или шестерками, — какие в ходу у мошенников. Еще я изготовлял пуговицы из конского волоса, обтянутые шелком, и весьма изящные разноцветные зубочистки с резьбой и позолотой, — один я умел их делать столь искусно.
И вот, когда стрелка весов уже склонялась в мою сторону, наша галера направилась в Кадис за грузом мачт, рей, смолы, сала и прочего. В это плавание мне впервые довелось трудиться по-настоящему. Как любимчика меня не понуждали делать то, чего я не хотел, но труд гребца поначалу казался мне не слишком тяжким. Если бы галера наша кого-нибудь преследовала или спасалась бегством, пришлось бы налегать на весла, а при переездах из одного порта в другой не спешат, гребут помаленьку, будто для забавы, и плеть не гуляет по спинам. Вот я и взялся за весло из одного желания испытать, что это за штука.
Но как поплыли мы обратно, погрузив мачты и реи, грести стало куда тяжелей; я изрядно взмок и утомился, так как не хотел отстать от других и, бросив дело, за которое взялся по собственной охоте, дать повод для насмешек. И вот, когда мы к ночи стали на якорь, я, лишь только улегся мой хозяин, свалился как сноп и вмиг заснул. Это не укрылось от моих товарищей, потому что захрапел я, как кабан, чего раньше за мной не водилось.
Первым услышал мой храп тот самый негодяй с нашей скамьи, ближайший мой сосед; шепотом окликнув своего закадычного дружка, он открыл ему свое намерение и сказал, что теперь самый удобный случай обобрать меня. Они обо всем договорились — как стащить мои денежки да как поделить; затея наверняка удалась бы, не будь у меня брата алькальда[176]. Без труда они завладели деньгами и, воспользовавшись мраком и тем, что никто их не слышит, на первых порах основали общий банк, не сомневаясь, что добыча останется у них, если будут держаться твердо.
Наутро, когда все проснулись, поднялся и я, с тяжелой головой, да с легким карманом. Пощупал — денег нет! Как тяжко было мне лишиться этой приятной тяжести на сердце, с которой я так свыкся! Что делать? Смолчать — деньги пропащие, сказать — их у меня отымут. Так или иначе, денег мне не видать, рассудил я, и сказал себе: «От того, кто их взял, мне, разумеется, нечего ждать благодарности. Так пусть лучше достанутся тому, кто, быть может, за них отблагодарит меня и накажет злодея; ежели и не будет мне с того выгоды, по крайности вору придется солоно».
Когда встал надсмотрщик, я, подавая платье, поведал ему о своей беде, сказав, что часть этих денег вывез из Севильи, часть же выручил за одежду, полученную на галере, и берег на свои нужды и чтобы пустить в оборот. Не забыл и потайной кармашек показать, где они были у меня зашиты; там еще оставалась вмятина, как в логове зайца, который только что поднялся.
Надсмотрщик счел мои слова вполне правдоподобными — ведь он благоволил ко мне; выслушав жалобу, он распорядился подвергнуть экзекуции гребцов с двух передних и с шести задних скамей. Явился помощник альгвасила, велел им поднять руки вверх и всыпал каждому пятьдесят ударов, да таких, что лоскутья кожи к веревке прилипали.
Всех по отдельности допрашивали, требуя сказать, что они видели или слышали подозрительного, а затем натирали им раны солью и уксусом — бедняги корчились от боли и вопили благим матом. Один из галерников, цыган, во время кражи случайно не спал; когда пришел его черед отведать плети, он признался, что слышал ночью, как его сосед встал и наклонился к моей скамье. Но зачем тот вставал, цыган сказать не мог.
Сосед цыгана, услыхав, что о нем речь и его обвиняют, вскочил с места и начал оправдываться: ночью, мол, его веревки перепутались с веревками галерников с соседней скамьи и обмотались вокруг цепи и наручников — пришлось встать, чтобы распутать узел. Но объяснение было неубедительное, и надсмотрщик, знавший своих подопечных насквозь, ему не поверил. Вора схватили и отхлестали еще безжалостней, чем других.
Рассвирепев, надсмотрщик накинулся и на палача за то, что тот, как ему показалось, работал недостаточно усердно, и приказал самого палача отстегать, да вдобавок собственноручно угостил своим бичом. Затем в ярости крикнул, чтобы виновника кражи высекли еще раз, хотя тот был чуть жив после первой порки. Услыхав такой приказ, вор испугался, как бы его не забили насмерть, если не повинится, и предпочел сказать правду. Он сознался, где и у кого спрятаны деньги и каким образом их у меня выкрали; всячески стараясь себя выгородить, он божился, что никогда не пошел бы на такое дело, кабы его не подговорили.
За признание ему сбавили плетей, а деньги были мне торжественно возвращены самим надсмотрщиком, который при этом посоветовал пустить их в оборот, заметив, что весьма будет рад моим успехам.
Фортуна улыбалась мне. Когда галеры должны были сняться с якоря, чтобы идти в Неаполь и оттуда вместе с другими галерами отправиться в плавание, надсмотрщик, будучи в отличном расположении, разрешил мне под охраной сойти на берег и закупить на все деньги продовольствия, за которое я надеялся выручить вдвое. Так оно и вышло. На выручку я с хозяйского дозволения приобрел платье матерого галерника — панталоны и душегрейку из полосатого холста, — и весьма кстати: стояло лето, и в прежней одежде было жарко.
Мне, претерпевшему столько невзгод, наконец забрезжил свет, который озаряет идущих по стезе добродетели. С великой твердостью положил я лучше умереть, нежели пойти на худое и гнусное дело; теперь я думал лишь о том, чтобы ублажить хозяина, смотрел, чтобы его одежда и постель были опрятны и стол хорош. Помыслы мои обратились к добру, и однажды ночью я сказал себе так: «Видишь, Гусман, на какую высокую гору, на самую вершину бедствий завела тебя непотребная плоть. Вот ты уже наверху — отсюда можешь низринуться в адские бездны, но и до неба тебе рукой подать. Ныне ты изо всех сил стараешься задобрить хозяина, так как боишься плетей, следы от коих исчезнут через два дня. Чтобы угодить ему и войти в милость, ты усердствуешь, суетишься, тревожишься, ночи не спишь. Но если и удостоишься ласки хозяина, помни, что он всего лишь человек, к тому же надсмотрщик. Кому, как не тебе, преуспевавшему в науках, подобает знать, что господь, истинный твой друг и хозяин, требует от тебя меньших трудов, а наградить может куда щедрей. Довольно же, очнись ото сна! Подумай, и ты поймешь, что, хоть привели тебя сюда грехи, ты можешь нынешние свои муки поместить с великой прибылью для себя. Ты все старался сколотить капитал, чтобы вложить его в дело; так постарайся же ныне о таком капитале, за который сможешь приобрести истинное благополучие.
Все минувшие беды, все нынешние тревоги на службе у этого хозяина спиши на счет господа. Возложи на него также возмещение за предстоящие убытки — он все покроет, а твои долги скостит. Милостью сей можешь купить себе благодать, коей не сподобились бы даже святые праотцы наши, ежели бы к их добродетелям не приложилась добродетель Христа, и ради сего стал он братом нашим… А какой брат оставит любезного брата в беде? Так послужи всевышнему воздыханием, слезой, сокрушением сердечным о тобой учиненных господу обидах. И когда внесешь сию лепту, он приложит твой капитал к своему и, тем безмерно его умножив, дарует тебе жизнь вечную».
В подобных размышлениях провел я большую часть ночи, обливаясь горючими слезами, и наконец уснул, а когда проснулся, почувствовал, что сердце мое обновилось. Возблагодарив господа, я помолился о том, чтобы он не оставил меня. С той поры я часто исповедовался, старался жить честно, с чистой совестью — и так прошло некоторое время. Хоть был я из плоти и крови и на каждом шагу спотыкался, а нередко и падал, все же от прежних дурных привычек я постепенно отучался и грешил меньше. Но из-за постыдного прошлого мне уже не верили. В этом величайшее зло, которого злым не миновать: даже их добрые дела люди хулят и порочат, видя в том одно притворство.
Есть у нас в народе поговорка: «По кануну праздник узнается». Хочешь узнать, благоволит ли к тебе господь, посмотри, чем он тебя жалует. Ты ревностен к вере, ты радеешь о ближнем — какова же цена делам твоим? Нетрудно проверить, угодна ли богу твоя жертва и воззрил ли он на тебя. Посмотри, так ли он жалеет тебя, как пожалел самого себя. Ибо лишь тогда господин поистине любит слугу, когда делит с ним хлеб и платье, сажает его за свой стол, поит своим вином, укладывает в свою постель и ни в чем от себя не отличает.
