Однажды, в понедельник утром, нам велели подняться наверх, где каждому прочитали его приговор; затем, надев наручники и поставив нас в четыре цепи, передали под начало комиссара, чтобы тот повел нас по городу, как положено, неторопливым шагом. Таким манером мы шествовали по Севилье при громких воплях потаскушек, которые рвали на себе волосы и царапали лицо, сокрушаясь о своих дружках. А те, нахлобучив шляпы на глаза, смиренно шли, кроткие, как ягнята, — никто не узнал бы прежних свирепых львов; они понимали, что куражиться уже ни к чему.
Сознаюсь, меня сильно печалили воспоминания о минувших блаженных годах, которые я употребил себе во зло. Если так велико наше страдание на земле, думал я, если эта цепь так гнетет меня, так терзает это горе, если так тяжко мне на костре из сырых дров, что же будет, как подбросят сухих? Что ждет нас, осужденных в той жизни на кару вечную?
Так размышлял я, шагая по улицам Севильи; даже родная мать не вышла меня проводить, не пожелала меня видеть; был я совсем один, один среди всех. Брели мы медленно, да иначе и нельзя было. Прибавишь шаг, а товарищу как раз приспичит остановиться по нужде. Некоторые хромали, так как шли босиком, и почти все были вконец измучены. Известно, человек чувствительнее всех прочих, тварей.
О жалкая наша участь! Сколь неисчислимы и неожиданны постигающие нас беды! Ночь мы провели в селении Кабесас-де-Сан-Хуан, а утром, когда прошли еще с пол-лиги, один из наших приметил мальчонку, который гнал навстречу стадо молочных поросят. Передав весть по цепи, мы развернули фланги и, выстроившись полумесяцем, на манер турецких военных кораблей, двинулись на стадо; сомкнув фланги, мы взяли его в кольцо. Мальчишку отпустили подобру-поздорову, а добычу разделили по поросенку на брата.
Пастушок кричал, плакал, Христом-богом заклинал комиссара, чтобы отдали поросят; но тот, зная, что при дележе его не обойдут, не внял мольбам, и мы пошли дальше. Вскоре мы расположились на отдых в трактире, и тут комиссар потребовал свою долю, ибо как покрыватель имел не меньше прав, чем грабители.
Когда он приказал зажарить ему поросенка, поднялся адский крик; никто не хотел отдавать своего. Среди всех нас, кроме меня, едва ли нашелся бы человек, сохранивший здравый смысл. Но я сообразил, что дело пахнет бунтом и тогда всю вину не без оснований взвалят на меня, как на самого смышленого.
— Сеньор комиссар, — сказал я, — мой поросенок к услугам вашей милости. Соблаговолите приказать, чтобы с меня сняли кандалы, — конвойных здесь достаточно, — и тогда я собственноручно приготовлю вам жаркое; некогда был я неплохим поваром и не все еще позабыл.
Поблагодарив за любезность, комиссар сказал:
— Недаром, как попал ты ко мне, я сразу заметил, что ты человек не простой и, видимо, из хорошего рода. За подарок благодарю и жаркое твоего изготовления отведаю с удовольствием.
Меня освободили от цепей, и комиссар, поручив стражникам присматривать за мной, потребовал надлежащих приправ; но в этом жалком трактире ничего не нашлось, и я сдобрил жаркое лишь взбитыми яйцами и солью.
Приготовить начинку тоже было не из чего, но я сделал подливу из куриных печенок, и комиссару, когда он ее попробовал, она пришлась весьма по вкусу. В это время в трактир зашли трое путешественников; при виде галерников они обеспокоились — от таких молодцов добра не жди. Столом в трактире служила длинная скамья, придвинутая к другой, пониже. Обед подали для всех сразу.
Комиссар пригласил путников разделить с ним трапезу. Те сели рядом, и один из них положил свой дорожный мешок под стол у ног, а подле мешка — сумки, в которых был сыр, мех с вином и кусок окорока. Чтобы удобней было доставать еду из сумок, ему пришлось немного отодвинуть мешок, так что сумки оказались между мешком и его ногами. Заметив его опасения, я смекнул, что на то есть причина, и, попросив у хозяйки нож, засунул его в рукав, а под стол поставил чан с водой для охлаждения вина. Всякий раз как комиссар просил налить ему, я наклонялся под стол и заодно обрабатывал мешок. Расстегнув пряжки, я слегка надрезал мешок и вытащил оттуда два небольших, но довольно увесистых свертка, которые спрятал в панталонах. Затем застегнул пряжки, и мешок принял прежний вид.
Кончился обед, убрали со стола, путешественники расплатились и ушли, а мы начали строиться, чтобы продолжить путь. Мой дружок Сото шел в другой цепи, и меня огорчало, что я до сих пор не мог перекинуться с ним хоть словом. Теперь же, прежде чем меня снова заковали, я крадучись подошел к Сото и передал ему на хранение оба свертка, чтобы потом при более удобных обстоятельствах посмотреть, что в них. Сото взял их с радостью. Тайком ото всех он заколол своего поросенка, засунул свертки в распоротое брюхо, а чтобы они не выпали и были укрыты от чужих глаз, заткнул разрез потрохами.
Я попросил комиссара оказать мне милость — поставить вместе с приятелем, на что тот охотно дал согласие. Одного галерника с той цепи поставили к нам, а меня на его место.
Шли мы очень лениво, спешить было некуда.
По дороге я обратился к Сото:
— Слушай, друг, куда ты их спрятал?
Сото, будто впервые меня видит и ничего у меня не брал, вытаращил глаза, — я даже подумал, что, по своему обычаю, он хлебнул лишнего и спьяну все забыл. Стал я напоминать ему, а он все отрицает и даже злится.
— Да ты, братец, никак выпил? — сказал он. — Что ты у меня спрашиваешь? Что ты мне давал? Знать не знаю, ведать не ведаю.
Бешеная злоба вспыхнула во мне от такой неблагодарности: ведь я всегда делился с ним каждым куском, каждым реалом. Да и от этой добычи он получил бы свою долю, кабы не отрекся от нашей дружбы и не стал отрицать, что взял свертки.
Сото был малый вспыльчивый. Мои увещания вывели его из себя, он начал громко ругаться и богохульствовать, так что комиссар хотел наказать его. Пользуясь благоволением начальства, я попросил не трогать Сото, — парень, дескать, не в себе. Комиссар пожелал узнать причину его буйства. Видя, что мой дружок намерен все присвоить, я рассудил так: «Коль расскажу правду комиссару, он не отдаст мне свертки, но, может, хоть что-нибудь уделит. Нет, не допущу, чтобы этот ворюга все забрал и надо мной насмеялся». Я рассказал, как было дело, и комиссар загорелся желанием отнять добычу у нас обоих.
Он приказал Сото немедля вернуть все, что я дал. Тот нагло отпирался. Комиссар велел стражникам обыскать его, но как они ни старались, свертков не нашли. Я подумал, что Сото, по моему примеру, передал их другому. Об этом я сказал комиссару, заявив, что свертки не иначе как спрятаны у кого-нибудь из галерников, а в том, что я дал их Сото, могу поклясться.
Убедившись, что ни ласками, ни угрозами от Сото ничего не добьешься, комиссар приказал остановиться и подвергнуть его пытке. Так как иных орудий, кроме веревок, не было, Сото накинули петлю на мошонку, а места эти очень нежные и чувствительные. Как только прижали покрепче, малодушный Сото признался, где спрятано добро.
Тотчас у него отняли поросенка, так что и этой добычи он лишился. А когда вытащили свертки и развернули их, нашли в каждом четки из отличных кораллов с золотыми подвесками, — видимо, драгоценные памятки. Комиссар положил четки в карман, пообещав мне свою дружбу и всякие милости. Сото так остервенел, что пришлось снова нас разлучить и даже связать ему руки, так как, идя в другой цепи, он на ходу швырял в меня камнями.
С такими злоключениями добрались мы до порта, где как раз чистили и смолили галеры перед отплытием. Сперва нас повели в тюрьму; там мы провели эту ночь столь же дурно, как и предыдущие, даже хуже, — тюрьма была тесна и переполнена. Худо ли, хорошо ли, мы проспали до утра — выбирать и привередничать не приходилось.
Утром комиссар переговорил с королевскими чиновниками, и те явились в тюрьму вместе с капитанами галер и альгвасилом. Нас распределили по галерам, а комиссару вручили расписку о сдаче партии, после чего он, посулив мне помощь и заступничество, уселся на мула, — и больше я его не видел.
При отправке из тюрьмы на галеры нашу партию разделили, и в той шестерке, куда попал я, видать, за грехи мои, оказался и мой дружок Сото.
Затем нас передали невольникам-маврам, вооруженным копьями; они повели нас на галеру, связав руки веревками.
Нам приказали собраться на корме и ждать прихода капитана и надсмотрщика, которые всех рассадят. Когда начальники явились и стали прохаживаться между рядами, старые галерники подняли крик: с каждой скамьи просили, чтобы новичков посадили к ним. Эти говорили, что у них один гребец никуда не годится, другие — что на их скамье все слабосильные. Выслушав просьбы, нас рассадили, и мне досталась вторая скамья, перед печкой, подле будки надсмотрщика, у самой мачты. А Сото поместили на первой скамье, капитанской.
