Юного стража, Гера осмотрелась, видно поблизости не было.
Ты что орешь? -грозно насупилась Гера.
Хлоя тут же прекратила выть, наспех отирая зареванное лицо. И нагло ткнула Геру пальцем:
Да ведь это ты оглашаешь Олимп диким ревом!
Гера от подобной наглости растерялась:
Да ты никак сошла с ума, рабыня?
Да как ты смеешь, негодница, меня, твою госпожу, называть рабыней? И вообще, что ты делаешь в моих покоях? Марш живо в покои рабынь, пока не получила плетей!
Гера колебалась: ей показалось, что происходит что-то, чего и быть не может на самом деле.
Уж не брежу ли я? - пробормотала, отступая под натиском Хлои, Гера.- Ведь еще, со дня сотворения неба, не бывало, чтобы рабыни на меня кричали и мне приказывали?
А хитрая Хлоя, видя, что ее умысел удается, как ни в чем не бывало, продолжала:
Признавайся, прислужница, что принудило тебя ночью шляться по коридорам? Уж не свидание ли с одним из моих стражей ты тут затеяла? Не стража ли Дария поджидаешь?
Невероятно! - округлила глаза Гера.- Если это не сон, то как эта женщина могла узнать имя того, чей облик разжег в моей груди любовь? Но если это сон, то ведь мне может и привидеться, будто я - рабыня, а эта прислужница - Гера! Какие только чудные видения не посылает бог сна!
Гере припомнилось, как однажды ей приснилось, словно она - огромная рыба с длинным хвостом и холодными плавниками. И, проснувшись, Гера долго и судорожно вдыхала воздух, не в силах поверить, что не жабры, а человеческие легкие у нее в груди.
А Хлоя, видя замешательство богини, решила закрепить достигнутое, громко бранясь:
Так ты так почитаешь свою госпожу? Я битый час требую ответа, что ты тут делаешь, а ты только глупо шевелишь губами? Выкладывай правду!
Хорошо, моя госпожа! -смиренно ответствовала Гера. По правде сказать, ей давно хотелось узнать, как живут и чем занимаются ее рабыни, когда господа не видят. Почему бы, раз это сон, не удовлетворить любопытство?
Наяву Гера ни за что бы не решилась явиться среди рабынь: замечать эти существа считалось недостойным светлых богов.
Но было в мыслях Геры и еще одно: рабыней она сможет получить от Дария то, что он посмел дать божественной супруге Зевса.
Посему Гера почтительно, подражая своим рабыням, склонила голову и попросила позволения удалиться, на что Хлоя с радостью отвечала:
Ступай! Твое счастье, что я - добра и снисходительна, и твой поступок останется без наказания!
Гера хмыкнула, тут же пряча усмешку в покаянной гримасе:
Да, Гера! Твои милости всем известны!
Хлое лишь оставалось проследить, чтобы никто из ее товарок, предупрежденных заранее, не вел себя чересчур подозрительно. Хлоя рассчитывала, что, когда Гера уснет, она с Дарием перенесут богиню в ее опочивальню. А когда утром Гера проснется, ей никак не догадаться, что из событий прошедшей ночи - сон, а что -1 произошло в самом деле.
Подружки Хлои, радуясь необычному приключению, старались вовсю.
- О,- сказала одна,- что-то ты сегодня бледна, милая Хлоя! Видно, нелегко тебе пришлось у Главного стражника?
Гера, не совсем понимавшая, о чем речь, старалась отвечать так, как ей казалось, отвечала бы рабыня. Гера вздохнула:
О да! Главный стражник живет, как свинья! Все кости ноют: уж я мыла да чистила! А сколько грязи и пустых амфор я выбросила - казалось, в хлеву чище, чем у этого борова!
Гера была собой довольна, и не совсем поняла, почему ее жалобы на труды у Главного стражника рабыни встретили ехидным хохотом.
Ну, вот знать бы, чем ты мыла! - визжала от смеха одна.
И какое место! - вторила другая.
Гера нахмурилась:
Ну, известно чем: тряпкой! А мыла и стены, и пол! И эти... как их? - Гера попыталась вспомнить, чем рабыни убирают ее покои. Вроде, она припомнила такие букеты из сухих сучьев и еще щеточки, на длинной палке и с ворсинками. Правда, догадаться о предназначении подобного приспособления богине было не под силу.
А рабыни подзуживали:
Ну, Хлоя же! Давай! Выкладывай все!
Да оставьте вы ее! - наконец огрызнулась одна из рабынь, которая до смерти хотела спать и не принимала участия в потехе. А, как известно, ничто так не раздражает, как хорошее настроение у других, когда плохое - у тебя самой.
Рабыни недовольно заворчали, но подруга их тут же приструнила:
Замолчите! А то я тоже кое-что кое-кому рассказать могу!
В угрозу всерьез не поверили, но струхнули.
Гера, разочарованная, что рабыни утихомирились и ничего занятного или любопытного в их жизни пока Гере не удалось открыть, тоже легла меж рабынь.
В помещении было душно и стоял терпкий запах сластей, ликеров и женского пота: голова кружилась у богини от густого и непривычного воздуха:
А я еще пеняла, что в моей опочивальне - жарко! Да, по сравнению, я живу на снежной вершине, продуваемой ветрами! - подумала Гера, ворочаясь так и эдак. С непривычки спать рядом с кем-то у Геры немело все
Вот глупость-то,- прошептала Гера.- Спать - во сне! Большую нелепость и придумать трудно!
Не спали и остальные. Девушки, взбудораженные приключением и опасающиеся, как бы проделка Хлои не кончилась для всех плеткой, тоже не спали. Шушукались, пересмеивались.
Ну, все! - гаркнула та, которой эти пустышки- ветреницы весь сон перебили.
Была то рабыня пожилая, в годах. Ей-то и в самом деле приходилось с утра до ночи елозить по полу, убирать сор и пыль. К вечеру натруженные руки гудели, а ноги отказывались повиноваться. Старуха, кряхтя, села, многозначительно хмуря седые брови:
Ну, раз вам, вертушки, не спится, то давайте рассказывать сказки и страшные истории.
Давайте! Давайте! - встрепенулись девушки.
Оказалось, ни одна из рабынь и не спала вовсе, как
вначале показалось Г ере.
Гера присоединила свой серебристый голосок к хору девических просьб:
Тетушка! Милая! Ты ведь лучше всех умеешь насмешить и напугать! Умеешь рассказать историю, над которой заплачешь и тут же рассмеешься! Порадуй же нас!
Старуха для виду поупрямилась, но вскоре согласилась. Девушки, набросив на плечи кто что, подковой обступили рассказчицу.
Гера, сама не приметив как, очутилась в первом ряду слушательниц. И каждое слово старухи богине слышалось ясно и отчетливо, хотя старуха и говорила тихо, пришептывая беззубым ртом.
Так вот, было то или не было, не скажу, сама не видала,- начала старуха повествование.- А только жил в одном городе один непроходимый гуляка и пьяница. Уж сколько не корили его соседи, сколько слез не выплакала жена, а ему все неймется: с утра стаканчик, через минуту - другой. К вечеру пьянчужка так набирался, что жене и детишкам, которых было у пьяницы что ни год, то двойня, а то тройня, ну, и хвала богам, а то приходилось жене и детям тащить негодного мужа и отца, хотя порой немало времени тратили несчастные, чтобы найти его в какой-нибудь вонючей канаве.
Но наутро история повторялась - к вечеру был пьян, как свинья, негодный!
И так продолжалось годами, пока у его жены, бедной женщины, не иссякло последнее терпение, ибо пропил муж и утварь, и скудные сбережения, детскую одежонку- и ту снес, сменив на выпивку. Тогда женщина собрала своих детей и молвила так:
Ты не ценил моих забот, тебе и дела не было до моих слез и мольб - теперь ты попробуешь обходиться сам!
Так молвила и ушла со двора, переселившись к своей престарелой матери. И хоть старуха была совсем слаба, ни словом, ни взглядом она не укорила дочь, ибо и всей родне было невмоготу глядеть, как мучается бедная женщина с пьяницей, а уж тем более каково матери видеть свою дочь несчастной да в синяках: не стыдился ведь муж и поколачивать свою жену, будучи в хмелю буен.
А пьянчужка поначалу и не заметил, что остался один. По-прежнему искал, к кому бы за монеткой-другой обратиться, чтобы было за что промочить горло. Но если сердобольные соседи, зная, что не вернет пьяница долг, раньше давали, надеясь, что хоть малость той суммы пойдет на хлеб детям, то теперь и мелкой монеты не выпросить пьянице.
Теперь люди, негодуя, с презрением отворачивались от его просьб. И ходил пьянчужка, вечно заросший грязной щетиной, с мутными красными глазами, а от недостатка выпивки руки и ноги его дрожали.
Вот,- указывали на него отцы сыновьям,- до чего может дойти человек, предавшись неуемной страсти! Глядите, дети, и пусть этот презренный, которому никто в городе не подаст руки, послужит уроком в ваших будущих поступках!
И многие юноши, только-только вкусившие вина, что, по мнению молодежи, было признаком настоящего мужчины, в смущении отказывались от предложенной чаши, опасаясь, как бы не стать подобным негодному городскому попрошайке.
Не находя более помощи у горожан, пьянчужка пошел далее в своем падении: теперь он прижился у городских ворот, и каждому идущему в город с товарами каравану, любому чужеземцу, размазывая по впалым и грязным щекам слезы и слюну, жаловался на жестокосердных и жадных горожан, которые не хотят и мелочи подать ближнему. Вид его был так жалок и убог, что немало чужеземцев доверялись его рассказу. И, бросив монету, а то и целую пригоршню монет в драный подол пьянчужке,
