что секунда бы превратилась в вечность, что так быстро пролетит пред очами, оставив лишь жалкий кусок… секундного объятия… Но как же хочется этого объятия, и как же хочется отдаться ей навсегда, отдаться любви хотя бы лишь на секунду… И тот, что в отражении спал на пол также, как и тот, что на коленях возмолил небеса о том, чтобы на секунду лишь увидеть её живые глаза…
– Я умоляю… Я никогда больше не хочу! Честно! Мне больше ничего не нужно, только дай! Дай мне увидеть её хотя бы раз! Хотя бы почувствовать так, как хочу, как чувствовал тогда! О, Боже, Смерть, молю тебя, покажи её глаза! – кричал он в небеса, и вдруг почувствовал её руку на своих худых скулах.
И она сказала, она встала пред ним, словно живая, словно реальная: – Я очень люблю тебя… – и обняла его. Так крепко, что согрелось всё, что желание найти её… лишь запылало с новой силою. Что желание никогда не отпускать её, загорелось, словно пламя синее внутри. Разрушила тем самым отчаяние. И он восстал с колен. Он взглянул свежими очами вдаль, увидев цветущий цветами выход. Наконец–то, сквозь эти страдания, его очи отыскали выход. Наверняка, он остался бы здесь навечно, но… явно ему помогла Она, та девочка из ожерелья, та, что охраняет его душу. Он восстал и следовать стал свету.
VI. В погоне за светлячком.
– Вот есть слово, да, Виктор. Но смысл в нем какой? Смысл в нем, ежели пусто, как сердце, как пуста тьма? – молвил ветер, в красотах и обитель мира завывая, связывая горло ледью, плетью, что так душило, хребет ломало, что миром стало, колыхая воду в темном непроглядном кофе, что так крепко, так черно, что в нем смерть разовьется, что полезут из стакана ночью чернью скелет, что свяжет горло, как свяжет тьма его душу, что без оболочки точно симулякр, точно пустота, вселенная в абсолюте. И это тьма, что в кофе непроглядном, проникает внутрь, убивает, порождая дитя изнутри. Дитя, что мертво, что кончено, как кончен мир живых во тьме, ведь жизнь – отрезок, он конец имеет, а тьма бесконечна, в ней рождает слово, в ней рождается вечность, в ней жизнь теряем, обретая бесконечность. Всё в кофе происходит, что ветер колыхает, что связью, нитью вяжет наши лики, зашивая рот.
– Слово… оно велико! Слово есть мир этот! Мир тот, что созидается не руками, созидается душою, что строчит бессвязные сей строки, что стреляет в сердце ужасом сравнений, что бросает в душу камень, что скоро пролетает, унося за собою кусок невидимой души. Молвить, что пусто что–то – удел пустых, а ты, ветер, как уверен я, вовсе не пустой, ты лишь убедиться во мне хотел, ты словно ждал, что я отвечу: “Нет”, а ныне ты приятно удивлен. – молвил Виктор, лежа на земле, изучая небосвод. – Красивое сейчас небо… Гладь такая… умом не вообразить, и хочется здесь лежать с одной, что ждет меня. Я точно знаю! Ждет! Скажи мне, ветер, в силах ли твоих обратиться к ней, спросить её, ждет ли меня? Может ли жить без меня?
И ответа не было, лишь тихий шепот листвы, что говорил: – Не в силах я жить без тебя, Гордей…
И подлетит к нему светлячок лесной, молву свою неслышную начнет: – Следи за мной, иди за мною, я приведу тебя…
И восстанет он из объятий трав, что так стала жива, что стала так прекрасна, хоть и был он в мире мертвецов, всё цвело здесь бесконечной, вокруг него, красотой, ведь душа его было чиста, была как самое лучшее удобрение для этих трав…
И шел он, не думая, не чувствуя земли под ногами, не чувствовал он и холода, лишь это безукоризненное желание следовать за светом, что ведет его по тьме, что пылает вокруг него, по тьме, что освещается звездами, что освещается этим светлячком. И этот свет стал спутником его ныне, изредка прятавшись в душу, согревая её. Этот светлячок исчезал, когда открывалось ожерелье, но был виден свет в голубых очах девы, был он там, этот свет, согревающий душу.
Шепотом скользили слова по его рукам, приближаясь к ушам, проникая в голову. И они твердили, что нет уж там ничего, что не ждет его, что мертва она, она в раю, где нет ему места. И ветер путника обвивал, изгоняя голоса, пока на небесах светили звезды эскадрой. И чему тут нынче верить? Шепоту, что идет из убитой старостью травы? А может на веру и стоит брать заботу ветра, а может взор небес, что, ангелом спускаясь, обвивают шею цепями незримыми, нащупывают нить, что тонким граалем пробивает сердце, оставляя внутри пылающую кровь. Где сила, где жажда и любовь кипят, создавая рвение, а от него горение пламени великого, что до небес вздымается, руки черных ангелов обжигает, но, а затем касается вечности, что едино только в абсолюте, а абсолют – не мир мертвецов, не мир любви, даже не жизнь, это другое, это, ни рай, ни ад, это что–то смежное, что–то такое, где поглощается наше тело в омут тьмы, это тень от жизни, смерти и луча, что в отличие от жизни, вечен, но от смерти он тоже отличен – он имеет начало, смерть вечна, словно прямая в бесконечной плоскости альфа, где нет бета и других, иных плоскостей… Но шепот продолжает песнь свою гнилую изливать, шепот, что берется из тлена всех мертвяков и крови под ногами, во тьму заводит тело, оставляя вокруг лишь густую, непроглядную тьму, но в ней… В ней! Виден лишь он! Светлячок, что освещается эту тьму, безмолвную, тихую, словно в толще болота ночью, вот что за тина окружает тело, а голос мертвяков, что своей кожей, слезающей с тела, касаются его… живой! Ещё живой кожи! Она дышит, но дышит этим проклятым воздухам, наполненным запахом гнилого, кислого и протухшего мяса, человеческого трупного мяса.
– Ты же понимаешь, что она уже не ждет тебя? Ты же понимаешь, что она уж встретила там кого–нибудь? Ей незачем было ждать тебя, ведь она даже не знала, пойдешь ли ты искать её. Она уже забыла про тебя. Ты не нужен ей. Она не думает о тебе. Ты даже не знаешь, где она, но идешь, как сумасшедший, как идиот, как пес, оставленный и брошенный хозяевами, который все–равно идет за ними. Ты жалок! Ты ничтожество! Не смог отпустить! Её не существует, Виктор! Твоя избранница! Её нет нигде! Это всё иллюзия! ОСТАНОВИСЬ! ВЕРНИСЬ К ЖИЗНИ! Не отпускай всего, что у
