о своей жене: "Как и все Блеры, она была недемонстративной". К недемонстративности часто добавлялся откровенный стоицизм: Рассказ Аврил о почти полном физическом упадке ее брата после окончания работы над романом "Девятнадцать восемьдесят четыре" был краток: "Эрик далеко не здоров".
Если посмотреть на Блэров в полном составе у семейного очага, то может показаться, что они играют четко отведенные роли: Ричард тихий и ненавязчивый; Ида, стремящаяся к известности, женщина с характером и уверенностью в себе, вспоминал друг Оруэлла Тоско Файвел, "которая никогда не позволяла сомнениям относительно общественного положения или денег беспокоить ее". В отличие от некоторых обычных домохозяек среднего класса из Хенли-на-Темзе, ее помнят как красивую женщину с агатовыми серьгами, не лишенную поклонников-мужчин (доктор Дейкин считался одним из них) и стремящуюся принести на семейный обеденный стол относительно экзотические блюда. Иногда высказывались предположения о жесткой, непреклонной стороне ("не примиримый человек", - подумала Рут Питтер), но в целом Ида и ее господство в мире Блэров были восприняты с любовью. Люди, которые смотрели на Блэров и находили в них недостатки или обнаруживали трещины в фасаде, как правило, были их социальными или поколенческими нижестоящими. Тяжелая женщина", - заявляла дочь их помощницы в Саутволде, и, кроме того, одна из половинок пары, у которой "не сложилось". Но, как и большинство семей среднего класса того времени, Блеры обходились частными кодами и невысказанными предположениями. Чтобы понять, как они действовали, нужно было быть с ними на одной волне. Окружающие отмечали, как легко Оруэлл вписался в домашнюю атмосферу, когда вернулся в дом уже взрослым. Потребовалась публикация его первой книги "Down and Out in Paris and London", чтобы его родители и сестры заметили пропасть, которая возникла между ними: почти как если бы ее написал другой человек, - произнесла Аврил. Было бы преувеличением сказать, что отношения между Оруэллом и членами его ближайшей семьи были неполноценными, поскольку он любил их и был любим ими в ответ. Он не мог освободиться от их влияния, даже если бы захотел; он также не мог освободиться от убеждений, на которых был построен их мир. Он считал себя бунтарем, - заметила одна девушка, знавшая его в 1930-е годы, - но я не думаю, что ему это удалось".
В связи с этим возникает второй вопрос: что Оруэлл думал о своем детстве? В позднем среднем возрасте другие члены его группы сверстников - Во, Пауэлл, Грин и Коннолли - много писали о своей ранней жизни, но Оруэлл умер молодым, задолго до того возраста, в котором писатели должны начинать работу над своими мемуарами, и, за исключением "Такими, такими были радости", сохранилось лишь несколько дразнящих фрагментов. Дразнящих в том смысле, что от них исходит ярко выраженная атмосфера ретроспективной фиксации, когда зрелый Оруэлл усердно работает над тем, чтобы придать своим годам становления тщательно взвешенный мифологический лоск. Мое детство было не совсем счастливым", - пишет он в одном месте. Еще более значимыми, возможно, являются его попытки связать свои литературные амбиции с детским опытом. Отрывок из книги "Почему я пишу" (1946), в котором вспоминается его первое записанное сочинение - стихотворение о тигре с "зубами, похожими на стулья", возможно, заимствованное у Блейка, - продолжает настаивать на том, что "у меня была привычка одинокого ребенка придумывать истории и вести разговоры с воображаемыми людьми". Оглядываясь назад, Оруэлл считает, что "с самого начала мои литературные амбиции были связаны с чувством изолированности и недооцененности". Правда ли это? Или просто взрослый человек преувеличивает некоторые аспекты своей ранней жизни, чтобы приблизить их к тому образу, под которым он хотел бы быть известным? Конечно, видение одинокого несчастного мальчика, чья воображаемая жизнь протекала в книгах и призрачных разговорах, его сестра Аврил постаралась опровергнуть. Я не думаю, что это было хоть в малейшей степени правдой, хотя он и производил такое впечатление, когда вырос", - написала она в мемуарах, опубликованных через десять лет после смерти брата. На такие же мысли ее натолкнуло известие о том, что друг из их оксфордширских дней работает над воспоминаниями. Вновь подняв вопрос о его одиночестве, Аврил заявила, что "у Эрика было столько друзей, сколько он хотел. В любом случае, он был замкнутым, недемонстративным [опять это слово] человеком, что не обязательно означает, что у него было испорченное детство".
Линия Аврил в отношении ранних лет жизни ее брата понятна хотя бы потому, что она сама была их частью и, по косвенным признакам, ответственна за атмосферу, в которой они проходили. Но если что и опровергает идею одинокого мизерабилиста, так это журналистика, которую Оруэлл создавал в последние десять лет своей жизни. Колонки Tribune "Как мне угодно", написанные между 1943 и 1947 годами, полны рапсодических взглядов на те аспекты ушедшей английской жизни, которые молодой Эрик Блэр принимал близко к сердцу. К воспоминаниям о популярных песнях эдвардианской эпохи ("Рода и ее пагода" из "китайской музыкальной комедии" Сан Той, заманчивая фантазия о возведении пагоды на Стрэнде, была самой ранней, которую он мог вспомнить) можно было добавить фанатичные описания детских игрушек, таких как прищепки или "одна из величайших радостей детства", латунные пушки, установленные на деревянных орудийных повозках, которые стоили всего десять шиллингов и выстреливали "как в судный день". Упоминание о "радостях" эдвардианского детства предполагает, что их было достаточно много. Одной из них была его слабо анархическая, облегченная правилами сторона. Порох, необходимый для взрыва миниатюрных пушек, можно было купить через прилавок, а Оруэлл вспоминал, как в возрасте десяти лет "без вопросов" купил свое первое огнестрельное оружие, смертоносное на вид, известное как салунное ружье.
В книге "Поднимаясь на воздух" эта элегическая тяга к запахам, звукам и вкусам детства, к тому, что Оруэлл в одном из писем позднего периода называет "юными днями", практически сгорает со страниц. Экскурсии по оксфордширской зелени с Хамфри Дейкином превращаются в приключения банды "Черная рука", чей ритуал посвящения включает в себя проглатывание земляного червя; содержимое среднего кондитерского магазина до Великой войны занимает несколько абзацев, а Боулинг впадает в экстаз ностальгии по Дику Безудержному и героям эдвардианских журналов для мальчиков. Следует отметить, что большинство из этих воспоминаний нейтральны, они важны для рассказчика и его ощущения прошлого времени, а не для того, чтобы сделать политический акцент. Оруэлл-журналист иногда более охотно использовал воспоминания, чтобы исследовать свое осознание классовых различий и классовых привилегий. Здесь его привычное восхищение людьми из рабочего класса - батраками, которых он встречал во время семейных каникул в Корнуолле, рабочими, работавшими в
