тех, кто не покинул родные места, отсталыми и прихотливыми, образ жизни и опыт правящего класса в различных глобальных городах сами по себе удивительно прихотливы, избирательно "мультикультурны" с теми, кто разделяет антикультуру элиты и отмечены успешным ограничением контактов с низшими слоями населения операциями в сфере обслуживания, домашней работы, ухода за детьми и подобных "обслуживающих" отраслях. Описанный французским географом Кристофом Гийюи как правящий класс, заключенный в "новые цитадели", его обитатели занимаются "самосегрегацией" посредством "единого стиля мышления и речи". Его жители пользуются монополией на преимущества глобализации, прикрывая свои привилегии "фиговым листком разнообразия". Они стремятся изобразить свою приверженность "фальшивому эгалитаризму", а на самом деле считают "новых древних", живущих на "периферии", «отсталыми, неквалифицированными, слабоумными». Со своих командных высот, обеспеченных богатством и статусом, их кажущаяся открытость на самом деле скрывает обратное: "Общество, которое воображает себя открытым миру, на деле оказывается прямо противоположным". То, что Гийу описывает как социологическое состояние Франции, сегодня справедливо почти для всех развитых либеральных стран. Мы все чаще принимаем как должное, что в каждой западной стране есть просто определенные части, которые являются (если использовать американскую терминологию) "красными" и "синими", все чаще обозначая сегодня районы, в которых преобладают сельские или постиндустриальные ландшафты, по сравнению с "новыми цитаделями", в которых преобладают процветающие городские ядра и близлежащие богатые пригороды, предпочитаемые управленческими меритократами.
Сегодняшняя элита, таким образом, особенно определяется тем очевидным фактом, который в противном случае был источником глубокого беспокойства для любой предыдущей элиты: почти полное отсутствие серьезного размышления о ее отношениях с низшими и рабочими классами. Это не значит, что не хватает заявленной приверженности бедным и угнетенным, что является видимой и ярко выраженной чертой новой элиты. Скорее, поразительно отсутствие серьезных размышлений о том, как относиться, примирять, умерять или договариваться о разрыве между многими и немногими, в качестве вопроса жизнеспособности режима. Сегодняшняя элита, особенно в образовательных учреждениях, считает, что единственным реальным ответом на разделение между многими и немногими является эффективное превращение "многих" в "немногих" - уравнивание через условное перераспределение управленческого статуса каждому человеку. "Многообразие и инклюзия" становятся девизами элиты, которая считает, что улучшение ситуации происходит через во многом символическое включение обозначенных ущемленных групп в формирующие управленческие институты.
Таким образом, общая реакция современной элиты - это форма эмоционального мягкого эгалитаризма, выраженная в смутных надеждах на то, что лучшая и более справедливая экономика поднимет всех людей на уровень материального комфорта, примерно равный уровню самого низкого меритократического клерка - подумайте, например, о статусе адъюнкт-ассистента профессора. Поколение назад эту надежду выражали такие люди, как Роберт Райх, который призывал к переподготовке и перепрофилированию рабочей силы для подготовки к миру, в котором единственным востребованным навыком будет «символический аналитик». Сегодня, хотя эту надежду все еще питают некоторые социал-демократические технократы, эта тоска скорее выражается в вере в преимущества "универсального базового дохода", обеспечивающего за счет перераспределения налогов тот же ожидаемый эффект, что и перераспределение навыков. Как UBI будет сочетаться с безграничным и глобализованным миром, одновременно поощряемым многими его сторонниками, не особенно волнует, и вероятность того, что такие программы будут функционировать как глобализированные "магниты благосостояния" и вызовут политическую реакцию, кажется, менее тревожной, чем важность того, чтобы быть замеченным в поддержке "просачивающихся" навыков или наличных денег. Обе эти надежды в основном направлены на смягчение инегалитарной вины высших классов, схемы, которые - даже в случае их эффективности, что совершенно недоказуемо и маловероятно - оставят нетронутыми системные преимущества управленческой элиты.
Таким образом, "властная элита" особенно пагубна, потому что она сформирована таким образом, что практически невосприимчива к серьезной и продолжительной оценке того, как лучше решить этот древнейший политический раскол. Образовательная программа управленческого класса сегодня намеренно разработана таким образом, чтобы обеспечить радикальный отрыв от общего культурного наследия, которое могло бы связать его с низшими классами, и, фактически, опирается на активное разрушение любого общего культурного понимания и практики, которые могут быть поняты как своего рода "распределение" культурных возможностей. Такое образование в свою очередь поощряет глубокую и всепроникающую форму самообмана относительно самой природы и положения элиты, окутывая ее статус патиной эгалитаризма, что в свою очередь ведет к осуждению недостаточной просвещенности низших классов (за исключением избранных групп, включение которых является частью самообмана). Эти два препятствия на пути к серьезному осмыслению и устранению разрыва между многими и немногими заслуживают дальнейшего и более глубокого изучения, с особым упором на формирование элиты на университетском уровне.
Самообман и поддержание статуса
В то время, когда я преподавал в Принстонском университете в конце 1990-х годов, газета "Нью-Йорк Таймс" сообщила об устойчивой культуре кампуса, сосредоточенной вокруг избирательных "клубов питания", частных клубов-особняков, в которые большинство студентов Принстона вступают после первого года обучения и, в зависимости от клуба, в который их принимают, могут указывать на статус человека в университете и за его пределами. Комментируя эту практику, Янина Монтеро, тогдашний декан студенческой жизни Принстона, заявила: «Я думаю, что существуют проблемы с избирательностью любого рода в университетском городке, потому что избирательность исключает людей». Об этом без комментариев сообщила газета The New York Times, и, похоже, это не обеспокоило никого из моих коллег в университете. Несмотря на уровень приема, который тогда составлял, да и сейчас составляет около 5 процентов, после принятия в эксклюзивный клуб такого заведения, как Принстон, громкие и настойчивые обличения "избирательности" и "исключения", а также заявления о своей глубокой приверженности эгалитаризму имеют желаемый эффект, делая неэгалитарную основу элитных учреждений совершенно незаметной для их обитателей.
Мы находимся в любопытном месте в истории режимов. Элита современного западного общества равномерно приняла самоназвание образцов эгалитаризма и активной борьбы против элитарности и привилегий. Тем не менее, их самая большая вражда направлена не против аристократов прежних времен - поскольку большинство остатков старого аристократического порядка было ликвидировано - но сегодня она направлена, прежде всего, против самого большого предполагаемого источника привилегий и неэгалитаризма в современном мире, а именно против немытых масс, в частности, против подъема популистского движения в США, Англии и по всей Европе. Можно легко представить, как будущие историки расскажут о необычной тактике элит XXI века, которые больше не стремятся, как в былые времена, оправдать свое положение апелляцией к таким идеалам, как "аристократия", "благородство", "патриции" или "сановники", а претендуют на мантию эгалитарной оппозиции привилегиям, которая особенно распространена среди масс, и выделяют свою бездыханную защиту "демократии" против авторитарной угрозы, исходящей от "популизма".
В этой поистине уникальной новой форме управления элитой бессильные осуждаются как угнетатели, а сильные - часто выпускники самых
