есть дети? — говорит Джулия с некоторым удивлением.
— Один ребенок. Сын.
— Когда я увидела, как вы все вчетвером подняли смычки, сразу подумала про первую фразу бетховенской Пятой, — говорит она. И показывает жестом ноты: три высоких музыканта и один низенький, коренастый.
Я не могу удержаться от смеха. Что в ней изменилось? Ее волосы стали намного длиннее, лицо чуть вытянулось, но кажется, будто это следы не десяти, а пары лет.
— Что еще ты можешь сказать про наше исполнение? — спрашиваю я, чтобы продолжить разговор.
— Ну... Я бы предпочла не видеть имя Гайдн на пюпитре тогда, когда вы играли Моцарта.
— И?
— И — все. Это было чудесно. Но я должна идти. Я правда должна... Как твой палец?
— Ну, он меня не тревожит последнее время. На самом деле последние пять лет — с тех пор как я в квартете... Странно, правда ведь, когда твое тело восстает против тебя и потом вдруг решает, что хватит.
Я достаю из кармана фломастер и беру ее руку. Я пишу мой телефон на краю ее ладони. Она смотрит на меня удивленно. Но не возражает.
— Это телефон, автоответчик и факс. Перепиши его, перед тем как ложиться спать, — говорю я. Нагибаюсь, чтобы поцеловать ее ладонь, ее линию жизни, ее линию любви. Мои губы двигаются к ее пальцам.
— Майкл, нет, нет, пожалуйста. — Отчаяние в ее словах останавливает меня. — Оставь меня. Пожалуйста, оставь меня. Мы увидимся завтра.
— Тогда спокойной ночи, Джулия, спокойной ночи. — Я отпускаю ее руку.
— Спокойной ночи, — говорит она тихо, отворачиваясь.
Я иду к окну. Через несколько секунд она появляется в дверях, ведущих во двор. Открывает зонтик, потом застывает на пару секунд в нерешительности, куда идти. Дождь падает на черные мусорные мешки. Почему не где-нибудь, а именно в Собрании Уоллеса? — думаю я. Не то чтобы это было так важно. Как я сегодня буду спать или даже как буду верить во все это, когда останусь один? На секунду ее лицо освещается, но слишком слабо, чтобы можно было что-то на нем прочесть. Она старше, но так же красива, как раньше. Насколько изменился я? Она поворачивает направо, и я слежу за ней, пока она не уходит за угол на главную улицу, и я теряю ее из виду.
3.1
Она пришла чуть заранее. Быстрый взгляд, неуверенная улыбка. Я не беру ее руку, она не берет мою.
— Я никогда здесь не был, — говорю я ей.
— Никогда?
— Нет. Хотя часто собирался.
— Ну так пошли побродим? — спрашивает она.
— Да. Или вместо этого мы можем пойти куда-нибудь выпить кофе, если хочешь. Или перекусить.
— Я уже обедала, — говорит она, — но если ты нет...
— Я не голоден, — говорю я.
— Когда ты первый раз попал в музей в Вене, это ведь было со мной, да?
— Да, — отвечаю я.
— Так что логично, что и здесь я тоже буду твоим гидом.
— Только Вена — это твой город, а Лондон — мой.
— С каких это пор Лондон стал твоим городом? — улыбается Джулия.
— Нет, на самом деле — нет, — говорю я и улыбаюсь ей. — Но я в процессе ассимиляции.
— Против желания?
— Ну не совсем.
— Остальные ведь лондонцы, да? Я имею в виду — в «Маджоре»?
— Вроде как да. Билли — родился и вырос в Лондоне. Пирс и Эллен изначально с Запада, но теперь они практически лондонцы.
— Больше всех мне запомнился Алек.
— Алекс, — поправляю я.
Джулия выглядит немного озадаченно, потом кивает.
— Я была потрясена, когда увидела тебя вместо него.
— Естественно.
— Я помню, как он цитировал какого-то канадского поэта, к удивлению наших хозяев. Сервиса?38
— Да. Что-то разухабистое.
— Еще я помню, как лежу в Банфе, не сплю и слушаю проходящие поезда.
— И я.
— Почему он ушел? Разве они с Пирсом не были любовниками? — Джулия смотрит прямо на меня, нежно и внимательно.
— Да, наверно, — говорю я. — Но через несколько лет... Как бы то ни было, Пирс не любит об этом говорить. Просто все развалилось, так бывает. В музыке так же, как и во всем остальном. Ты же помнишь, они менялись партиями первой и второй скрипки.
— Опасная практика.
— Да. С тех пор, все пять лет, что я в квартете, мы этого не делаем... А ты? Лондон уже твой город? О, кстати, прими мои соболезнования по поводу отца.
Джулия замирает.
— Джулия, прости, я сказал об этом так походя, — говорю, вдруг чувствуя себя виноватым и растерянным. — Я не хотел. После того как увидел тебя в автобусе, я пытался опять тебя найти. Но след потерялся в Оксфорде. Мне очень жаль. Твой отец мне нравился. И я знаю, что ты его очень любила.
Джулия смотрит на свои нежные утонченные пальцы, скрещивает их и медленно разъединяет, словно позволяя мыслям течь сквозь них.
— Ну что, пойдем? — спрашиваю я.
Она не отвечает, потом смотрит на меня и говорит:
— Ну что, пошли внутрь?
Я киваю.
Когда мы с ней познакомились, моей матери уже не было, а теперь нет и ее отца. Хотя он и отказался говорить со мной о ней, когда она была мне нужна больше всего, он был, по сути, хорошим человеком. Пацифист в душе, он писал о военной истории с объективной ясностью. Я думаю, что Джулия на него похожа по стилю мышления. Но как я могу судить, если встретился с ним всего один раз и всего на один день?
3.2
Мы бродим два часа, переходя из зала в зал, почти не разговаривая. Обстановка музея — не просто фон, она все время вмешивается. Джулия поглощена — иногда она занята картиной, иногда чем-то необъяснимым. Она вглядывается в лица на портретах, уходя в них, не обращая на меня внимания, не отвечая на мои комментарии. Она останавливается перед «Дамой с веером» Веласкеса.
— Извини, Майкл, я отвлеклась.
— Нет-нет, все хорошо. — Она смотрит на даму, я — на нее.
Но почему мне так плохо? Она всегда была такая в музеях. В Вене есть картина — Вермеер, — Джулия полчаса стояла перед ней в каком-то трансе, пока я не тронул ее за плечо.
Я следую за ней и за ее взглядом. Непроницаемый, погруженный в себя чернокожий юноша-лучник; капризная, пышно одетая молодая женщина на качелях, кидающая розовую туфельку своему любовнику; Титус, сын Рембрандта39. Кто эти люди и какой случай привел их под одну крышу, в это здание? Как много таких лиц каждый из нас вобрал в свою жизнь за последние десять лет?
Мы в зале, где служитель незаметно делает гимнастические упражнения. На стенах — картины с видами Венеции. Неужели она привела меня сюда из-за них?
Она переводит взгляд с картин на служителя, потом на меня.
— Так ты был там или нет? — спрашивает она.
— Нет. Еще нет.
— Я была, — говорит она тихо.
— Ну да, ты ведь так этого хотела.
— Я? — спрашивает она, еле заметно напрягаясь.
— Мы.
Она останавливается перед картиной — на ней церковь с куполом и башней вдалеке за водным пространством. И несмотря на то что я там никогда не был, этот вид мне кажется знакомым40.
— Мы с Марией поехали туда через несколько месяцев после моих выпускных экзаменов, — говорит она. — В первую ночь была гроза с молниями, сверкавшими по всей лагуне. Я все время плакала — очень глупо, — ведь это все равно было очень красиво.
— Не так уж и глупо. — Хочу тронуть ее за плечо, но удерживаюсь. Я чувствую, что мы чужие друг другу.
— Ты должен туда съездить, — говорит она.
— Я еду, — отвечаю я. — На самом деле мы едем туда этой весной.
— Кто «мы»?
— Квартет.
— Что у вас там?
— Пара концертов — ну и Венеция, само собой. Мы летим туда из Вены.
— Из Вены? — говорит Джулия. — Вены?
— Да, — говорю я. И, поскольку она продолжает молчать, добавляю: — Мы играем Шуберта в «Музикферайне»41.
Через секунду она говорит ровным голосом:
— Я скажу маме, чтобы она не пропустила. Теперь она живет там. И моя тетя.
— А ты? Ты не придешь?
— Я теперь живу в Лондоне.
Мое лицо вспыхивает.
— Все-таки в Лондоне! Так я и знал.
Вдруг она что-то вспоминает и бледнеет от беспокойства.
— Майкл, я должна идти. Уже четвертый час. Я потеряла счет времени. Мне нужно... забрать кое-кого.
— Но...
— Не могу сейчас объяснить. Я должна идти, действительно должна. Совсем уже опаздываю. Увидимся завтра.
— Но когда? Где?
— В час?
— Да, но где? Опять здесь?
— Нет — я оставлю тебе сообщение на автоответчике.
— Почему ты не перезвонишь мне попозже?
— Я не могу. Буду занята. Я тебе оставлю сообщение до того, как ты вернешься домой. — Она разворачивается, чтобы идти, почти в панике.
— Почему
