и должны ввергнуть обычного ремесленника в тысячу ошибок.26
Ни один более поздний японский роман не достиг совершенства "Гэндзи" и не оказал столь глубокого влияния на литературное развитие языка.27 В XVIII веке художественная литература достигла очередного зенита, и различным романистам удалось превзойти госпожу Мурасаки по длине своих рассказов или по свободе порнографии.28 В 1791 году Санто Киоден опубликовал "Книгу назидательных историй", но она оказалась настолько неэффективной, что власти, в соответствии с законом о запрете непристойностей, приговорили его к пятидесяти дням заточения в наручниках в собственном доме. Санто торговал табачными кисетами и шарлатанскими лекарствами; он женился на блуднице, а свою первую известность приобрел благодаря книге о публичных домах Токио. Постепенно он исправил нравы своего пера, но не смог отучить публику покупать его книги в огромных количествах. Воодушевленный, он нарушил все прецеденты в истории японской беллетристики, потребовав оплаты от тех, кто публиковал его произведения; его предшественники, похоже, довольствовались приглашением на обед. Большинство беллетристов были бедными богемцами, которых народ причислял к низшим слоям общества вместе с актерами.29 Менее сенсационными и более умело написанными, чем у Киодена, были романы Кёкутэя Бакина (1767-1848), который, подобно Скотту и Дюма, превращал историю в яркий роман. Он так полюбился своим читателям, что они размотали одну его историю на сто томов. Хокусай иллюстрировал некоторые из романов Бакина, пока они, будучи гениями, не поссорились и не разошлись.
Самым веселым из этих поздних романистов был Дзиппенша Икку (ум. 1831), японский Ле Сэйдж и Диккенс. Икку начал свою взрослую жизнь с трех браков, два из которых были быстро расторгнуты свекрами, не понимавшими его литературных привычек. Он с юмором принимал бедность и, не имея мебели, увешивал свои голые стены картинами с изображением той мебели, которая могла бы у него быть. По праздникам он приносил жертвы богам, изображая превосходные подношения. Получив в подарок ванну в общих интересах, он нес ее домой, перевернув на голову, и с готовым остроумием опрокидывал пешеходов, попадавшихся ему на пути. Когда к нему пришел издатель, он пригласил его принять ванну, а пока приглашение принималось, облачился в одежду издателя и в соответствующем церемониальном костюме отправился на Новый год. Его шедевр, "Хизакуриге", был опубликован в двенадцати частях в период с 1802 по 1822 год и рассказывал увлекательные истории в духе "Посмертных записок Пиквикского клуба" - Астон назвал его "самой юмористической и занимательной книгой на японском языке".30 На смертном одре Икку велел своим ученикам положить на его труп, перед обычной в Японии кремацией, несколько пакетов, которые он торжественно им доверил. На его похоронах, после произнесения молитв, был зажжен костер, и тут выяснилось, что пакеты были наполнены петардами, которые весело взорвались. Икку сдержал свое юношеское обещание, что его жизнь будет полна сюрпризов даже после смерти.
2. История
Историки - Араи Хакусэки
Японская историография не покажется нам столь интересной, как ее художественная литература, хотя нам, возможно, будет трудно их различить. Самым древним из сохранившихся произведений японской литературы является "Кодзики", или "Запись о древних вещах", написанная Ясумаро в 712 году китайскими иероглифами; здесь легенда так часто занимает место факта, что для того, чтобы принять ее за историю, требуется высочайшая синтоистская преданность.31 После Великой реформы 645 года правительство сочло целесообразным вновь переделать прошлое; и около 720 года появилась новая история, "Нихонги", или "Записи Ниппона", написанная на китайском языке и украшенная отрывками, смело украденными из китайских произведений и иногда вложенными, без всякого фетишизма хронологии, в уста древних японцев. Тем не менее эта книга была более серьезной попыткой зафиксировать факты, чем "Кодзики", и послужила основой для большинства последующих историй ранней Японии. С тех пор и по сей день существует множество историй страны, каждая из которых более патриотична, чем предыдущая. В 1334 году Китабатакэ написал "Историю истинной преемственности божественных монархов" - "Дзинтосётоки" - на этой скромной и теперь уже привычной ноте:
Великий Ямато (Япония) - божественная страна. Только на нашей земле основы были впервые заложены Божественным Предком. Только она была передана Богиней Солнца длинной череде ее потомков. В зарубежных странах ничего подобного нет. Поэтому ее называют Божественной землей.32
Впервые напечатанный в 1649 году, этот труд положил начало тому движению за восстановление древней веры и государства, которое достигло кульминации в страстной полемике Мото-ори. Внук Иэясу, Мицу-куни, своей "Дай Нихонси" ("Великая история Японии", 1851) - 240-томной картиной императорского и феодального прошлого - сыграл посмертную роль в подготовке своих соотечественников к свержению сёгуната Токугава.
Пожалуй, самым ученым и беспристрастным из японских историков был Араи Хакусэки, чья ученость доминировала в интеллектуальной жизни Йедо во второй половине XVII века. Араи с улыбкой относился к теологии ортодоксальных христианских миссионеров как к "очень детской".33 но он был достаточно смел, чтобы высмеять и некоторые легенды, которые его собственный народ принимал за историю.34 Его величайшая работа, "Ханкампу", тридцатитомная история даймё, является одним из чудес литературы; хотя она, должно быть, потребовала больших исследований, она, похоже, была написана в течение нескольких месяцев.35 Свою образованность и рассудительность Араи почерпнул из изучения китайских философов. Когда он читал лекции по конфуцианской классике, сёгун Иэнобу, как нам рассказывают, слушал их с восторженным и благоговейным вниманием, летом воздерживаясь от смахивания комаров с головы, а зимой отворачивая голову от оратора, прежде чем вытереть насморк.36 В своей автобиографии Араи рисует набожный портрет своего отца и показывает японского гражданина в его самом простом и лучшем виде:
С тех пор как я стал понимать суть вещей, я помню, что распорядок его дня был точно таким же. Он вставал за час до рассвета. Затем он принимал холодную ванну, и сам причесывался. В холодную погоду женщина, которая была моей матерью, предлагала заказать для него горячую воду, но он не разрешал, так как хотел не доставлять хлопот прислуге. Когда ему было за семьдесят, а моей матери тоже немало лет, иногда, когда холод становился невыносимым, в дом вносили зажженный мангал и ложились спать, положив ноги на него. Рядом с огнем ставили чайник с горячей водой, которую отец пил, когда вставал. Оба они почитали путь Будды. Мой отец, когда укладывал волосы и поправлял одежду, никогда не забывал поклониться Будде. . . . Одевшись, он спокойно дожидался рассвета, а затем выходил к своим служебным обязанностям. . . . Он никогда не проявлял гнева, и я не помню, чтобы даже когда он смеялся, он поддавался бурному веселью. И уж тем более он никогда не опускался до грубых выражений,
