так поступили?
— Не собираюсь я лежать рядом с женой, когда она такая холодная, — запротестовал он.
— Вы были холодны? — спрашиваю я Лее.
— Я же сказала, мы ругались целый день, и я была не в настроении…
— Это была месть, — говорю я Брюсу.
— Что, простите?
— Наказание в чистом виде, — сообщаю я ему.
— Для Брюса любое «нет» означает, что я холодна к нему, — добавляет Лея.
Брюс кладет ногу на ногу, потом снова ставит обе ноги на пол. Все его тело словно искрит от возмущения. Он смотрит на нас, своих мучителей.
— Не желаю сидеть здесь и терпеть, что вы сговорились против меня.
— Никто против вас не сговорился, Брюс. Я пытаюсь спасти ваш брак.
Он снова шипит. Я в третий раз решаюсь обратиться к его жене, вместо того чтобы вступать с ним в конфронтацию.
— Вот таким он возвращается домой? — спрашиваю я ее.
— Каждый раз, когда у меня к нему какие-то вопросы, — отвечает она. — Я стерва, а он потерпевший.
Она рассказывает несколько историй о том, как Брюс вваливался домой часа в четыре ночи пьяный и требовал секса. Или о том, как Брюс спускал существенные суммы на то, чтобы развлекать своих статусных клиентов в стриптиз-клубах. Или о том, как Брюс в ярости выгнал из дома их младшую дочку — как он выразился, за «нарушение субординации». «Ты спятил? — задала она ему тогда риторический вопрос. — Это же твоя дочь!»
— Ясно, — говорю я. — Мне этого хватит.
Я уже увидел и услышал достаточно, чтобы понять, что Лея не заблуждается относительно мужа. Я верю ей, потому что Брюс ведет себя со мной точно так же, как и дома, по ее описаниям, а еще потому, что доверяю своим чувствам, которые возникают у меня в его обществе. Я как терапевт располагаю тремя источниками информации: рассказами каждого из клиентов, тем, что происходит в кабинете при мне, и тем, что я чувствую, когда работаю с клиентом.
Все время этого разговора Брюс смотрит в окно — ему удается одновременно и быть эмоционально отстраненным, и кипеть от ярости.
Я обращаюсь к нему:
— Значит, Брюс, вы все это делали?
— Знаете, думаю, вне контекста…
— У меня есть правило, решающее все споры, правило семьдесят на тридцать, — говорю я. — Если то, что мне говорят, верно на семьдесят процентов, для наших целей этого достаточно.
— Конечно, — великодушно соглашается он. — Семьдесят процентов.
Некоторое время я смотрю на него, а он в ответ смотрит прямо мне в глаза.
— Итак, настал момент в ходе терапии, когда мы решаем, все или ничего, — говорю я.
— В смысле? — вскидывается он.
— Вы или едете в этом автобусе, или выходите.
Он ждет.
Я говорю напрямик:
— Брюс, у меня для вас две новости, хорошая и плохая. Какую сначала?
Он задумывается на наносекунду:
— Хорошую.
— Я сильно удивлюсь, если мы не сумеем спасти ваш брак.
Он кивает.
— Хотите плохую?
Он кивает во второй раз.
— Вы школьный хулиган, — говорю я. — Когда что-то вас не устраивает, вы становитесь наглым, эгоистичным и мстительным.
— Вы сделали все эти выводы за полчаса? — спрашивает он с самодовольной ухмылкой.
Меня так и подмывает стереть эту ухмылку с его лица.
— Этого вполне достаточно, — непоколебимо отвечаю я. — Хотите, расскажу почему?
— Конечно, — благородно отвечает он. Терять-то ему нечего.
— Во-первых, вы ничего не отрицаете, — начинаю я. — Но дело не только в этом. У вас хватило тупости — если мне будет позволено так сказать — проявить все эти качества прямо здесь, при мне.
— Сейчас? — Он не верит своим ушам.
— Да, на сессии.
Тут наконец его ярость прорывается наружу.
— Не пудрите мне мозги! — выпаливает он. — Где вас учили?
И тут же, повернувшись к Лее:
— Откуда ты выкопала этого шарлатана?
— Вот и сейчас, — спокойно замечаю я. — Вот сейчас вы ведете себя как школьный хулиган.
— Есть разница! — цедит он сквозь сжатые зубы. — Одно дело хулиган, и совсем другое просто…
— Эй, Брюс, смотрите. — Я обращаюсь к Лее. — Насколько точно я сейчас описал вашего мужа по шкале от одного до десяти?
— Десять, — без паузы отвечает Лея.
— А как бы вы оценили важность вопроса буллинга для вас по шкале от одного до десяти?
— Пятнадцать, — говорит она. — Сто.
Я снова обращаюсь к Брюсу:
— Если вы хотите удержать Лею, что, насколько я понимаю, не обязательно так, но, если вы все-таки хотите этого, Брюс, я бы отнесся к ее словам серьезно.
Он откидывается на спинку дивана и долго смотрит на меня — должно быть, решает, соглашаться ли на нашу терапию.
— Ладно, — говорит он наконец. — Значит, она говорит, я зверь. А как насчет моих жалоб?
— Что Лея холодная, недоступная, несексуальная, не проявляет любви к вам? — высказываю я гипотезу.
Я слышал этот перечень много раз от многих Брюсов. Он словно тот крупный мужчина на качелях, который недоволен, что жена вечно где-то в вышине, и не представляет себе, что его поведение имеет к этому какое-то отношение.
— Да, — говорит он, и челюсть у него выпячивается, словно у нахального мальчишки. — Именно так.
— Все это реально, Брюс. Я хочу все это проработать. Все это должно измениться.
— Но? — подсказывает он.
— Вы должны сделать первый ход, — говорю я ему. — Она не пойдет вам навстречу, если вы не спуститесь.
— Если не спущусь? — Снова ухмылка. — Откуда?
Я делаю глубокий вдох.
— Брюс, давайте немного поговорим о чувстве собственного величия. Приворотное зелье величия
Вот уже полвека психология с трудом пытается научить нас, как подняться из пучины стыда и комплекса неполноценности. Но, судя по результату, мы совершенно не умеем помогать людям избавляться от мании величия и завышенной самооценки — самодовольного ощущения, что они выше прочих и вправе презирать человеческие законы. Здоровая самооценка — это позиция «Я такой же»: человек считает себя ничем не лучше и не хуже всех прочих. Нездоровая самооценка может выглядеть как стыд — ощущение собственной неполноценности, дефектности, неспособности соответствовать стандартам. Однако она может проявляться и как мания величия — чувство превосходства [1], убежденность, что ты наделен особыми правами и привилегиями.
Вот что надо знать о мании величия, а в частности — о разнице между манией величия и стыдом. Прежде всего, и то и другое — следствие серьезного ментального искажения, чистый бред. Одно человеческое существо принципиально не может быть выше или ниже другого. Принципиально — нет. Кем бы вы ни были, святым или маньяком-убийцей, Махатмой Ганди или бездомным алкоголиком, все люди на свете от рождения одинаково ценны и достойны одинакового уважения. Ваша ценность определяется внутри, ее нельзя ни заслужить, ни утратить. Она ваша по праву рождения и до самой смерти.
Разумеется, этот принцип лежит в основе демократии. Наше общество строится на идее, что все мы созданы равными, у каждого человека есть право голоса и для всех справедливы одни и те же законы. По крайней мере, так в теории. Все мы знаем, что на практике ни в одном человеческом сообществе положение с равенством даже не приближается к идеалу. Тут-то и зарыта собака. Поскольку, хотя все мы наделены равными неотчуждаемыми правами, в повседневной жизни это равенство далеко не всегда заметно. Не важно, позволяем мы себе
