признать это или нет, но большинство из нас в любой обстановке очень остро чувствуют, где мы находимся на иерархической лестнице. И где на ней находятся все остальные. Единственная сложность с такого рода суждениями состоит в том, что все это на сто процентов чепуха.
Скажем, вы посредственный теннисист и вас постоянно побеждают. Вы берете платные уроки, тренируетесь и тренируетесь — и вот проходит полгода. В один прекрасный день вам удается разгромить противника, который до этого всегда вас побеждал. Вы чувствуете себя на седьмом небе от счастья? Надеюсь, да. Вы это заслужили. Теперь вы играете в теннис лучше своего заклятого врага. Поздравляю! Однако вы не стали лучше как человек. Вы можете быть умнее, богаче, высокого роста или низкого — все это имеет какое-то значение, но ничего не меняет принципиально. Ощущение своей ценности идет изнутри.
Мир отношений «Мы» — мир взаимозависимости — покоится на фундаменте сотрудничества с природой и друг с другом. Он озарен вдохновением, которое время от времени рождается из нашего взаимодействия. Мир «Мы» — мир новаторства и изобилия. Мир, где нет победителей и побежденных, потому что в выигрыше все. Мир индивидуализма «Я и Ты» покоится на фундаменте соперничества — соперничества с природой и друг с другом. Это соперничество позволяет нам в гордыне своей считать, что мы сами себе источники вдохновения. Это мир победителей и побежденных. В нашей повседневной жизни [2] то, в каком мире мы живем в ту или иную минуту, зависит от того, в какой части своей нейронной сети мы находимся — в правом или левом полушарии, в коре или подкорке, в состоянии симпатического сближения или парасимпатического избегания. * * *
Подобно многим другим успешным мужчинам, с которыми я работаю, Брюс почти всю жизнь прожил в сознании «Я и Ты», и мир щедро вознаграждал его за это. А параллельно в его личной жизни творился сущий кошмар. Наша культура вознаграждает Адаптивных Детей, поскольку ценности и нравы этой незрелой, индивидуалистичной, не готовой к близким отношениям части нашей психики отражают как зеркало ценности и нравы нашей культуры индивидуализма. Мы живем в нарциссическом обществе, где не место близким отношениям [3], поскольку суть его столетиями составляла капиталистическая конкуренция: если я становлюсь на ступеньку выше, ты опускаешься на ступеньку ниже, если я получаю очко, с тебя его снимают.
Когда мои дети были маленькими, я однажды побывал на званом обеде для учителей и родителей. Во время приема со мной заговорил сосед — чей-то моложавый папа, которого я давно не видел.
Я тут же заметил, что он заметно похудел и выглядит очень спортивно. Мне сразу стало ужасно неловко за мое не слишком моложавое брюшко, и я рухнул в омут стыда. Я чувствовал себя старым и толстым. Тут вдруг я вспомнил, что этот человек — богатенький наследник, что он ни дня в жизни не работал. «Еще бы, — подумал я. — Может до посинения торчать в тренажерном зале, если захочет, а по счетам платить из семейных капиталов». Дзынь! Я получил одно очко, поднялся на одну ступеньку. Я-то заработал каждый свой пенни в поте лица. А пока я стоял ступенькой выше и посматривал на соседа сверху вниз, я еще и заметил, что у меня и волос побольше, чем у него. Ха!
Но тут я подумал: «Минуточку, он купается в деньгах. Он богатый. А я нет. Почему я не богатый? Что я сделал не так?» И тут же — дзынь! — с меня сняли одно очко, я опустился на ступеньку вниз. И так я и скакал вверх-вниз, туда и обратно, пока усилием воли не вырвался из всего этого и не сказал себе: «Вот что, а почему я, собственно, не слушаю, что мне хочет сказать этот человек, который стоит передо мной?!» * * *
Брюс по жизни находится в позиции человека, который выше всех на ступеньку и на всех смотрит свысока. Он просто образчик гордыни и заносчивости: контролирует, унижает и наказывает всех, как только что-то ему не по нраву. Хотя он женат и у него есть дети, он убежден, будто имеет право напиваться, словно юный студентик, и спускать тысячи в стриптиз-клубах. И жестоко обращаться с женой. «И при всем при том это он подумывает о том, чтобы бросить ее», — поражаюсь я. Он презирает свою жену, он презирает законы. Он уже настроился на то, чтобы развод причинил ему как можно меньше боли. И кстати, он прав. Лея стала холодной и сексуально менее уступчивой. Она вообще в последнее время стала менее уступчивой. Лея обретает свой голос и тем самым меняет правила. Это необходимо признать. Но индивидуалистические и шовинистические законы придется нарушить ради них обоих. Помните, я хочу, чтобы могучие смягчились, а слабые стояли на своем. Женщин веками приучали жертвовать своими потребностями «ради отношений». Позвольте мне высказаться предельно ясно. Я говорю не о жертвах. Для многих женщин говорить в полный голос и заявлять о своих потребностях — значит, наоборот, укреплять отношения. Мы-сознание требует не уступчивости, а искренней декларации своих прав. То, что Лея недавно обрела уверенность в себе, хорошо для их брака. Хотя я подозреваю, что втолковать это Брюсу будет нелегко.
— Расскажите мне о своем детстве, — прошу я его.
— Что вы хотите узнать?
— О ваших родителях.
— У меня их не было.
— Простите?
— Мать сбежала, когда мне было года три, и больше я о ней не слышал.
— Как трудно вам пришлось, — говорю я.
Он только кивает.
— А отец был настоящий игрок и пьяница.
— Ох, — говорю я. — Какой кошмар.
— Детство я провел в Вегасе, ужинал в компании отвратительных второсортных звезд, потому что отец, если уж играл, то играл по-крупному.
— Ему везло?
— Смеетесь? У него была игровая зависимость, — отвечает он. — Один раз мы на год сорвались на Аляску, потому что его преследовали кредиторы.
— Сколько лет вам было, когда вы взяли на себя заботу о его эмоциональных потребностях? — наугад спрашиваю я.
Сначала Брюс не вполне понимает вопрос, потом до него доходит.
— Я не особенно разбирался, что он там себе чувствует. Я пытался дотащить эту развалину до койки, когда он отрубался. Он был здоровенный.
— Сколько лет вам было, когда все это началось?
— Господи. Когда началось? Четыре, пять.
— Вам не дали далеко уйти.
— Нет. Помню, мы были в номере мотеля, довольно сомнительного, и я хотел уложить его в постель, все дергал и теребил его, а он не просыпался, а я… Мне было его просто не дотащить. Он был слишком большой.
— А вы — слишком маленький, — добавляю я.
— Да.
— Вы были всего-навсего маленький мальчик.
— Да.
Он погружается в себя.
— Что вы чувствуете?
— Что?
— Сейчас, когда мы об этом говорим. Я хотел узнать, что вы чувствуете к отцу.
— А зачем это вам? — Подбородок снова выпятился — Брюс бросал мне вызов.
— Зачем мне знать, что вы чувствовали к отцу?
— Да, — настороженно отвечает он. — Зачем?
— Я ваш терапевт, мне важно понимать, что вы чувствовали, а может быть, и до сих пор чувствуете к отцу.
— Почему?
— Потому что, — объясняю я Брюсу, глядя ему прямо в лицо, — вы превратились в него. Проклятие ложной поддержки
Все мы женимся на своих незавершенных историях. Все мы женимся на своих отцах и матерях. И в самых близких отношениях мы неминуемо превращаемся в своих отцов и матерей. Тот маленький мальчик, безуспешно пытающийся уложить мертвецки пьяного отца в постель, — это прямо аллегория обессиливания. Ему было всего пять лет! Но одновременно Брюсу коварно внушали другое сообщение:
