Базби уносится прочь, затем возвращается, чтобы полаять, довольно доброжелательно, на лебедей.
— На самом деле меня зовут Люциус, — делится Люк. — Люциус Хансен. Моего дедушку тоже звали Люциус.
— Но тебя все зовут Люк?
— Ну да. Чем отличается утка от балерины?
— Ты сказал «утка» или «шутка»? — вдруг стало неясно, что он говорит.
— Утка, глупый. Ой, прости. Утка.
— Ну я не знаю. Одна толстая и летает, другая тонкая и умирает.
— Балерина не умирает.
— В «Лебедином озере» умирает.
— Что такое лебединое озеро?
— Это балет: знаешь, когда люди танцуют на сцене. Не очень интересно. Музыка, однако, красивая.
— Вообще-то, это неправильный ответ, — говорит Люк, не очень слушая меня.
— А какой правильный?
— Одна крякает в болоте, другая кружится в балете.
Мы оба смеемся. Базби бежит к нам, отряхивая воду.
— Ты сам сочинил? — спрашиваю я. — Неплохо.
— Нет, я прочел это в книге загадок. Папа мне подарил на Рождество. Он подарил мне три книги: книжку загадок, книжку самолетов и книжку про марки.
— А про динозавров — нет?
— Динозавры вымерли, — провозглашает Люк.
— Что это за порода? — спрашиваю я. — Какой-то гигантский лабрадор?
— Лабрадор? — восклицает Люк презрительно. — Это леонбергер. На самом деле он еще щенок. Ему одиннадцать месяцев.
— Щенок? — восклицаю я. — Но он же большой, как лев.
— Он довольно глупый, — доверительно сообщает Люк. — Недавно он наелся травы с улитками и получил диспепсию или что-то такое.
Словарный запас Люка велик не по годам.
— Что это за история с яблоками к ланчу? — спрашиваю я его.
Он кривит лицо:
— Я не люблю яблоки.
— Все дети любят яблоки.
— Я — нет. Я предпочитаю персики. Или апельсины. Или еще что-нибудь.
Когда мы обошли пруд наполовину, Люк говорит:
— Ты встретил маму до того, как она встретила папу?
Кажется, ему это не нравится.
— Что? А. Да. Мы учились вместе. Я музыкант.
После короткой паузы Люк, переварив эту информацию, наконец говорит:
— Мама заставляет меня заниматься на фортепиано. Я ей говорю, что хочу быть пилотом, так что мне это ни к чему, но она не слушает. Вообще.
— А тебе нравится?
— Да, ничего, — говорит Люк, вглядываясь в воду, добавляя что-то невнятное про гаммы.
— Я не понял, что ты пробормотал.
— Я так разговариваю, — неожиданно мрачно говорит Люк.
— Но ты только что говорил очень разборчиво.
— Это потому, что маме трудно меня слушать. Она глухая... Ой! — Он зажимает себе рот обеими руками.
Я смеюсь.
— Почему? Потому что она заставляет тебя играть гаммы?
Но Люк глядит на меня широко раскрытыми глазами: кажется, он совершенно в ужасе от того, что сейчас сказал.
— Не говори ей... — выпаливает он.
— Не говорить ей что?
Люк побелел. Он, кажется, напуган.
— То, что я сказал. Это неправда. Неправда.
— Хорошо, Люк, хорошо. Не переживай.
Люк молчит следующие несколько минут. Он выглядит виноватым и встревоженным, почти больным. Я кладу руку ему на голову, и он не возражает. Но мне неловко и ужасно беспокойно, и я не знаю, что сказать на эти его слова.
3.20
Мы возвращаемся туда, откуда пришли. Базби подбегает к Джулии, энергично лая, и описывает около нее несколько кругов. Люк снова кажется расстроенным.
Если это правда... не знаю даже, что и думать. Свет уходит. Я вспоминаю, как в Оранжерее, когда она стояла перед батареей, я говорил, a она не отвечала, и другие похожие ситуации — те, что я помню, — теперь получают какое-то подобие объяснения. То, как она избегала каких-то, как я думал, случайных тем в разговоре: вспомню ли я теперь, смотрели мы тогда друг на друга или нет? Или я придаю слишком много значения случайной реплике Люка и его краткому замешательству?
Она все та же. Она смеется, говорит, что мы опоздали почти на минуту. Базби, обернувшись дважды по орбите, покидает солнечную систему, и Люк бежит за ним.
— Я надеюсь, с ним было не слишком тяжело? — говорит Джулия. — На него иногда вдруг накатывает. Он и сейчас вроде как загрустил — будто думал, что ты можешь пожаловаться на его поведение. Все было хорошо?
— Лучше не бывает. Но он не знает, что такое «Лебединое озеро».
— О чем ты? — Джулия выглядит озадаченно.
— «Лебединое озеро», балет. — Я объясняю осторожно и нарочито внятно.
Она хмурится:
— Конечно — но, Майкл, ему еще и семи нет. Про что вы говорили?
— В основном про книжки. И загадки.
Ее лицо светлеет.
— Да, это он любит. Про балерину и утку рассказал?
— Болото и балет. Да.
Я слышу далекий автомобильный гудок и звук лебедей, поднятых на крыло.
— Что-то случилось? В чем дело? — спрашивает Джулия. — Что тебя беспокоит?
— Ничего.
— Ничего?
— Правда, ничего. Просто лебеди. Я тебя увижу завтра? — Беру ее за руку.
— Перестань.
— Прости. Я забыл.
— Думаю, что мы не должны встречаться какое-то время. Серьезно.
— Я должен тебя увидеть. Надо поговорить.
— Что случилось, Майкл, ты в порядке? — спрашивает она полным тревоги голосом.
— Да, я в порядке. Скажи, что мы встретимся...
— Хорошо, но...
— Завтра утром?
Она настороженно кивает.
Темнеет. Мальчик и собака возвращаются. Если это правда, скоро для нее будет совсем темно, она уже не сможет разглядеть, что я говорю. Заявляю, будто хочу продолжить свою прогулку, и они втроем поворачиваются, чтобы идти.
Люк держит ее за руку. Она наклоняется и целует его в лоб. Звуки вокруг меня расплывчаты. Три силуэта уходят в сумерки, сливаясь с другими гуляющими. Вскоре они теряются, и я тоже отворачиваюсь.
4.1
День начинается яркой и ясной зарей. Далеко за деревьями Круглый пруд светится желто-золотым. Я люблю деревья в это время года — ветки одних идут вверх в контрапункте с нисходящими сучьями других. Гроздья рябины напоминают ежей на фоне свежей зеленой травы.
Старый каштан без листьев, странная громадина рядом с аллеей молоденьких серебристых лип, настырно свешивает вниз ветви, хотя в этот сезон им нечего предложить. Но в кроне каштана поет птица — судя по звуку, малиновка. Она так высоко, что переплетение голых ветвей скрывает крошечную птаху.
Я немного отступаю, пытаясь разглядеть ее. Тяжелый голубь, трепеща крыльями, достигает верхних веток, и кажется, будто именно эта нелепая птица пела так красиво и теперь готова принимать комплименты вместо невидимого соседа.
Когда я упомянул соловья, глаза Джулии вдруг наполнились слезами — удивительно, но в общем объяснимо, как я тогда решил. Теперь я понимаю, что ее слезы были о другом, совсем не о том, о чем думал я.
В «утопленном саду» несколько желтых примул только подают признаки жизни, и в старой липовой изгороди, дважды моего роста и многажды моего возраста, чуть видны красноватые бутоны и веточки. Этим я могу поделиться с Джулией, но как быть с рассветным хором, вовсю бушующим вокруг? С самолетом, снижающимся на западе к Хитроу?
Я гуляю там, где мы вчера гуляли с Люком. Чайки так рано утром еще молчат. Я считаю лебедей: сорок один, включая пятерых птенцов. Один невзрачный чернолапый лебеденок бросает на меня настороженный косой взгляд. Пять взрослых лебедей идут на взлет с дальнего конца пруда. Крылья громадных птиц, неуклюже набирающих высоту, шумят медленно и гулко. Гуси разбегаются, погогатывая.
Что из этого она может слышать? Как я могу себе представить, что именно она слышит или не слышит?
Карканье вороны, щелканье сороки на платане рядом с Бейсуотер, автобусы, гудящие и чихающие, — что слышит она?
4.2
Она не появляется, как обещала, и я не знаю, что делать. Я могу опять отправить ей факс, но если бы она хотела, она сама могла бы мне послать факс. Теперь-то я хорошо понимаю, почему она мне не звонит. Единственный раз, когда звонила, она знала наверняка, что попадет на мой автоответчик. Наверное, расслышала его сигнал. Или просто подождала несколько секунд, прежде чем говорить? У нее есть слуховой аппарат? Я ни разу ни о чем таком не догадывался, когда трогал ее волосы, ее лицо.
Но мы играли вместе, скрипка и фортепиано, не фальшивя, в этой комнате, и она играла так осознанно — просто и чисто, должна же она была слышать музыку.
Я говорю «чисто», но ведь пианино, если настроено, играет чисто. И хотя она отвечала на мою игру, казалось, она была погружена в себя. Она попросила меня встать там, где она могла меня видеть. Теперь я себя спрашиваю: чтобы видеть мой смычок и пальцы?
Она чисто спела фразу перед тем, как подойти к пианино.
