наполовину, как я могла раньше. Мне нужно было собрать всю мою волю, чтобы этим заниматься. Я сказала себе: музыка — это язык, немецкий и английский — языки, чтение жестов и по губам — тоже языки, а в языках совершенствуешься, если не пожалеть времени и сил. Это может быть интересным. Это было, и есть, очень утомительно, но я преуспела в этом намного лучше, чем когда бы то ни было могла предположить. Возможно, помогло, что в восемь лет у меня была ушная инфекция и, наверное, уже тогда мне приходилось читать по губам. Во всяком случае, у меня все получалось вполне естественно. Но, как заметил один из моих учителей, никогда невозможно понять, читая только по губам, хочешь ты кого-то любить или убить.
У меня есть слуховой аппарат, но я им пользуюсь не так часто, как можно подумать. Это сложно — иногда он мешает мне слышать правильную высоту звуков. Когда я была с тобой, я им не пользовалась, кроме как на концерте. В «Уигмор-холле» специальная проводка, вроде как петлей, что помогает мне выставить слуховой аппарат на определенный уровень. Это все довольно скучно, пока не становится отчаянно важно.
Что касается музыки, раз я все еще играю камерную музыку, я научилась судить по смычку, пальцам, смене положения, видимым перебоям в дыхании, по всему и по ничему, — когда играть и в каком темпе. Ты видел мою новую печальную виртуозность в действии недавно с Моцартом. Но это сработало, потому что я хорошо знаю эту сонату и я помню из прошлого, как читать движения твоих рук, и глаз, и тела. Я почти ничего не слышала из того, что ты играл, но могу сказать, что играл ты хорошо, — даже если затруднюсь объяснить, откуда я это знаю. А когда ты мне одолжил квинтет Бетховена, вышедший из «нашего» трио, я не слушала его так, как слушала бы раньше. Я выкрутила басы на максимальную громкость и частично слышала квинтет, частично чувствовала его через вибрации, читая глазами ноты. Я уловила из него довольно много. Но я знаю, что никогда не услышу по-настоящему того, что не слышала ушами раньше, мелодию и фактуру мне теперь надо восстанавливать по памяти.
Но давай не будем про Бетховена. Помнишь наши прогулки по Гейлигенштадту?.. Но хватит об этом. Нет, ну ладно, помнишь, где он говорит: «Aber welche Demütigung, wenn jemand neben mir stund und von weitem eine Flöte hörte, und ich nichts hörte; oder jemand den Hirten singen hörte, und ich auch nichts hörte...»53 Так, когда ты слышал пение малиновки в Оранжерее недавно, именно так я себя и чувствовала, но это было не просто унижение, еще было ощущение горькой несправедливости, лишения, скорби, потери и жалости к себе — все перемешанное в страшное целое. И потом ты продолжал говорить про дроздов и соловьев. Правда, Майкл, теперь, когда ты знаешь, что я глухая, тебе надо будет это учитывать в своих замечаниях, чтобы не ранить меня так метко в самое сердце.
Сейчас, когда я пишу тебе, стоит солнечное утро. Дом пуст. Люк — в школе, Джеймс — на работе, наша домработница — на утренних уроках французского где-то в Южном Кенсингтоне. Со второго этажа, через эркерное окно, я вижу внизу сад с первыми крокусами, белыми, шафрановыми, фиолетовыми, желтыми. Старушка лет девяноста читает на скамейке, рядом ее маленькая белая собачка — что-то вроде короткошерстного терьера. Прямо под окном — наш маленький участок, и я поработаю там сегодня позже, после того как порепетирую.
Я знаю, где и как ты живешь, но ты ничего не знаешь про географию моих дней — форму и цвет моих комнат, тон и оттенок моего рояля, свет на простом дубовом обеденном столе. Я сказала Джеймсу, что мы виделись пару раз — то есть как коллеги. Они с Люком вместе собирают пазлы, так что факт нашей встречи всплыл бы в любом случае. Джеймс не был обеспокоен; он даже предложил, чтобы я тебя позвала на ужин. (Я думаю, вы друг другу понравитесь.)
Я хочу как-то делить мою жизнь и мою музыку с тобой. Но, Майкл, я не вижу, как наша любовь может достигнуть хоть какого-то полного выражения. Годы назад — возможно, но теперь? Я не могу вести двойную жизнь. Я боюсь ранить всех, всех нас. Я не знаю ни как двигаться вперед, ни как отступить. Может быть, стараясь вас познакомить, я ничего не достигну, поскольку ничего и не может быть достигнуто.
Ты связан у меня с самым большим в моей жизни счастьем — и несчастьем, — что я знала. Возможно, поэтому я тебя избегала. (Кроме того, как я могла позвонить, даже когда у меня был твой номер?) Возможно, поэтому же я и перестала тебя избегать, и пришла встретиться с тобой в тот дождливый вечер, когда твоя голова — и моя — полнилась фугами.
Напиши мне, не откладывая. Меняет ли это хоть что-нибудь между нами? Должно поменять. Но как? Наверное, я могла бы послать это письмо факсом, но это показалось мне неправильным.
Мне надо было столько всего тебе сказать, Майкл. Наверное, я сказала слишком много. И слишком мало.
С любовью,
Джулия
4.4
Милая Джулия,
отвечаю сразу. Ты попросила ответить, и полагаю, что адресованное тебе будет прочитано только тобою. Почему же ты не сказала мне раньше? Как же тяжело тебе было: знать, что я должен узнать, и не зная, как и когда рассказать об этом! Что же мне-то ответить? Сказав, что это ужасно (а ведь и в самом деле — ужасно), я боюсь тебя разочаровать. Лучше остановлюсь: это может показаться жалостью. Но если бы это случилось со мной и ты бы узнала, разве ты меня не пожалела бы? «Она меня за муки полюбила...»54 И все же, когда ты играла мне Моцарта одна и потом со мной, во все это невозможно было бы поверить. Я чувствовал, ну, благословение просто быть рядом с таким звучанием.
Что ты слышишь? Слышишь ли ты себя? Твой голос не изменился. Неужели правда ничего нельзя сделать? Как ты однажды заметила, я совсем не умею ставить себя на место другого.
Люк ни в чем не виноват. И раз уж я должен был узнать, ведь, конечно, я должен был узнать, его оговорка и твое письмо, ты права, стали самым простым путем. Твое письмо, написанное твоим почерком, покрывающим мили своим легким летящим наклоном, с немногими помарками на пять страниц, отчасти заполнило молчание этих лет.
Да, я не знаю о твоей жизни ничего, кроме тех ее фрагментов, тех нескольких часов, которые ты провела со мной или о которых ты мне рассказала. Я по-прежнему вижу тебя в твоей комнатке в студенческом общежитии или у меня, под бдительным дверным глазком фрау Майсль. Я не могу прийти туда, где ты живешь, — не думаю, что сейчас сумею это вынести. Но я должен тебя видеть. Я не могу без тебя жить — проще не скажешь. И, Джулия, разве я тебе тоже не нужен? Не только как друг, но и как коллега — как музыкант?
Мне нужно с тобой говорить. Если тебе меня не хватает, ты должна понимать, до чего ты необходима мне. Приди. Не завтра: ты, наверное, не получишь этого письма до завтрашнего вечера, но в пятницу. Сможешь? Если нет, пошли мне факс. Или скажи на автоответчик. Если я и подниму трубку, не важно! Все равно говори! Я буду рад услышать твой голос.
Письмо твое я открыл твоим ножом для бумаг. Теперь многое стало понятнее: твое молчание, внезапные перескоки в наших разговорах. Все это так неожиданно, и мне страшно. Неужели я не могу ничего сделать? Мы должны увидеться в пятницу. Ничто не может, не должно измениться между нами.
С любовью,
Майкл
4.5
Пoсле репетиции квартета захожу в большой книжный рядом с университетом и в медицинском отделе внизу покупаю книжку про глухоту. Я чувствую, что должен что-то про это узнать. Она написана ясно, хоть и научно, но настолько интересно, что позже ночью я сижу в кровати с книжкой на коленях и временами забываю, что это болезнь Джулии подвигла меня на чтение. Я поставил пластинку
