струнного квинтета Шуберта и под эту музыку знакомлюсь с организованным хаосом, лежащим за тонкими барабанными перепонками моих ушей.
Новые термины возникают один за другим: скачок громкости, тинитус, стереоцилии, Кортиев орган, базилярная мембрана, тимпанометрия, дегенерация сосудистой полоски, разрыв мембраны, нейрофиброматоз... Конец квинтета. Я читаю в кровати, не поднимаясь, чтобы поменять пластинку. Этиология, симптомы, причины, лечение... почти ничего про аутоиммунные заболевания... довольно много про идиопатические заболевания, причины которых по определению неизвестны.
Она прислала факс, что придет завтра утром. Я боюсь и жду этой встречи. Я хочу, чтобы она вела разговор, но что будет, если она предоставит это мне?
У меня немного прямых вопросов, но, помимо этого, страшный, невозможный вопрос: что все это для нее означает? И эгоистичный: что значу для нее я? Почему теперь, когда музыка от нее ускользает, она решила включить меня в свою жизнь? Я для нее — ориентир, возвращение в те дни, когда музыка звучала для нее по-настоящему, а не только в воображении?
4.6
Джулия смеется. Прошло не больше пяти минут. Что-то идет совсем не так, как должно.
— Что смешного?
— Майкл, ты невозможен, когда стараешься быть деликатным, у тебя перекошено лицо.
— Что ты имеешь в виду? — говорю я довольно резко.
— Вот так лучше.
— Что лучше?
— То, что ты сейчас сказал.
— Ты о чем?
— Ты говорил нормально только что, потому что забыл про деликатность. Мне гораздо легче тебя понимать, когда ты говоришь нормально, не декламируй. Пожалуйста! Если не хочешь, чтобы было смешно. Я забыла, о чем ты меня спрашивал.
— Я спрашивал про твою музыку.
— А, да. Да, прости. — Она держит меня за руку, будто это мне нужна поддержка. — Я рассказала тебе, как перестала играть после экзаменов в Вене, но когда мы с Джеймсом поженились, он убедил меня снова начать, просто для удовольствия, без публики. После того как он уходил на работу, я доползала до рояля. Я очень нервничала, еле могла прикоснуться к клавишам. Я была на втором или третьем месяце беременности, и меня все время тошнило, и я чувствовала себя по-настоящему хрупкой, как будто какой-нибудь мало-мальский аккорд мог меня полностью разрушить. Я начала с «Двухголосных инвенций» Баха. Они никак не ассоциировались с тобой, только с моими ранними уроками с миссис Шипстер. Я не играла года полтора — да, года полтора...
— Браво, миссис Шипстер, — замечаю я. — И браво твоим родителям. И Джеймсу. По крайней мере, ты не должна была зарабатывать своими пальцами.
Джулия ничего не говорит. Я замечаю, как внимательно она смотрит на мое лицо, мои губы. Что меня сдерживает? Почему я не говорю ей просто, как сильно я ее люблю и как хочу ей помочь?
— Слуховой аппарат: ты из-за него носишь длинные волосы?
— Да.
— Тебе идет.
— Спасибо. Ты уже это говорил, Майкл. Необязательно повторять, просто потому...
— Но это правда... ты сейчас в аппарате? Или надо говорить «с аппаратом»?
— Нет, я без него. Я думала надеть, но зачем менять то, что есть?
— Как ты можешь относиться к этому так философски? Я этого не понимаю.
— Ну да, тебе это непривычно, Майкл, весь этот странный мир.
— И это становится все хуже со временем?
— Немного.
— День за днем?
— Ну, месяц за месяцем. Я не знаю, как долго я смогу играть с другими музыкантами. К счастью, на фортепиано можно самой играть партии разных музыкантов, это будет не такой изолированный мир. У меня назначено несколько концертов в этом году, включая «Уигмор» в декабре. Шуман и Шопен. Тогда ты сможешь удивить меня, придя за кулисы.
— О нет, я не приду слушать, как ты играешь Шумана, — говорю я как бы невзначай, — он неправильный «Шу». — Я вдруг забыл, где слышал это раньше.
Джулия смеется:
— Майкл, что за узость!
— Узкие ущелья — глубоки.
Джулия кажется озадаченной, потом находится:
— Узкие ущелья — узки.
— Ну хорошо, хорошо. Но ты мне ничего не рассказала про твою карьеру. Когда ты начала опять давать концерты?
— Когда Люку было несколько месяцев. Он любил слушать, как я играю, и я перемежала игрой кормления. Иногда я давала ему грудь возле рояля и играла свободной рукой — такие инвенции для одной руки. — Она улыбается этой немного нелепой картине.
— И ты так играла на публике?
— Очень смешно. Я забыла, о чем мы говорили... А, да, однажды Джеймс попросил меня поиграть вечером на следующий день в небольшой компании. Он редко меня о чем-нибудь просит, в чем сам не уверен, так что я согласилась, не раздумывая. Когда они пришли, оказалось, что среди них был критик из «Бостон глоуб» и еще пара законодателей музыкальной моды. Я себя чувствовала обманутой, но раз уж обещала, я сыграла, и им понравилось и так далее. Сначала — вроде как в салонах, не на сцене, но через год Джеймс и другие предложили концерт на публику — я чувствовала себя готовой и сыграла. В Новой Англии меня знали как Джулию Хансен, и так и пошло.
— Новое имя, новое начало, никто не догадался?
— Нет. Джулия Макниколл — она перестала играть.
— Ты играла еще месяцы после того, как я уехал.
— Мне надо было заниматься, я продолжала играть.
Я ничего не говорю.
— Но я не подозревала, как мне повезло, несмотря ни на что, — говорит Джулия. Потом продолжает: — Никто не знает, как возникла эта глухота. Я так устаю, читая по губам. Наши уши очень странно устроены. Мы не слышим свистков для собак. Ты знал, что летучие мыши начинаются выше Баха?
— Это о чем?
— Весь их диапазон лежит за пределами четырех октав Баха.
— Ну, — говорю я, — полагаю, можно транспонировать все на четыре октавы вверх, чтобы угодить летучим мышам.
— Майкл, ты отвернулся. Я это пропустила.
— О, это чепуха.
— Повтори, — говорит Джулия очень тихо.
— Это была дурацкая шутка.
— Разреши мне самой об этом судить, — говорит Джулия довольно резко.
— Я сказал, что, может, стоит транспонировать Баха на четыре октавы вверх в назидание барочным летучим мышам.
Джулия внимательно смотрит на меня, потом начинает смеяться. Вскоре слезы текут по ее щекам: единственные слезы, которые она пролила до сих пор, но совсем не те, что надо.
— Да, ты прав, Майкл, — говорит она, обнимая меня первый раз за неделю. — Ты прав. Это была именно что дурацкая шутка.
4.7
Эллен звонит в крайнем возбуждении:
— Ланч. Да. Сегодня. Нет, Майкл, не увернешься. Я плачу́. Альт. У меня он есть!
Мы встречаемся в «Таверне Санторини». Эллен, не желая терять времени, заказывает для нас обоих.
— Вчера я была на открытии этой замечательной выставки керамики, — говорит она. — Очень китайской, очень необычной, очень продвинутой. Но один мерзкий коллекционер вломился до того, как кто бы то ни было мог посмотреть, и прикрепил красные кружочки55 на каждый экспонат. Все, кто пришел, были полностью разочарованы, переворачивали горшки и хмурились.
— Почему ты не дала мне посмотреть меню?
— Это еще зачем?
— Вдруг мне бы что-то понравилось больше?
— О, не говори глупостей, Майкл, клефтико совершенно бесподобно. Ты любишь баранину, нет? Никак не могу запомнить. И давай возьмем бутылку их домашнего красного. Мне хочется отпраздновать.
— Мы репетируем через полтора часа.
— О... — Эллен машет рукой. — Не будь таким моралистом.
— Это ты пьянеешь, не я. Или хочешь спать. Или и то и другое. На ланче женщины пьянеют быстрее и от меньшего.
— А, да? Ты так считаешь, Майкл?
— Поверь мне. И я хочу немного шпината.
— Почему шпината?
— Я люблю шпинат.
— Шпинат плох для здоровья. От него выпучиваются глаза56.
— Что за чепуха, Эллен?
— Я никогда не любила шпинат, — говорит Эллен. — И Пирс не любит. Хотя бы в этом мы с ним совпадаем. Я иногда себя спрашиваю: почему он меня позвал в квартет? И почему я согласилась? Я уверена, что было бы лучше, если бы мы не были так повязаны. Или не были оба музыкантами. Или если бы он не схватил скрипку первым. Не то чтобы я жалела — каждый приличный композитор предпочитал играть на альте... А, хорошо. — Она заметила нашего официанта, стоящего рядом. — Мы возьмем бутылку вашего домашнего красного. И мой друг хочет немного ужасного шпината, — говорит Эллен.
— У нас есть только прекрасный шпинат, мадам.
— Ну что ж, тогда ему придется удовольствоваться этим.
Официант кланяется и исчезает. Понятно, что Эллен тут один из любимых
