Лишь одна музыка - Викрам Сет

4.10

В одну из суббот незадолго до восьми утра, к моему полному изумлению, Джулия появляется на Серпентайне. Обычно мы не видимся в выходные, но Джеймс в отъезде, a Люк в гостях у друга. Она удивленно смотрит на происходящее. Она не верила, что я действительно в этом участвую, и сейчас, когда она это видит, она по-прежнему не понимает зачем. Я ведь не очень спортивен. Я ей говорю, что ее задача не размышлять зачем и почему, а меня подбадривать. Однако ее присутствие влияет на меня так, что я плыву по диагонали и приплываю последним. Самые развязные среди пловцов задают непристойные вопросы про то, кто она. Я отвечаю, что она моя домоправительница.

Мы возвращаемся ко мне и занимаемся любовью. Ее напряжение спадает; мучительная неуверенность оставляет ee. Она закрывает глаза. Она вздыхает и говорит мне, что делать. Моих слов она не слышит.

— Я себя чувствую, как мужчина на содержании, — говорю я ей позже. — Ты приходишь ко мне, и я вечно не знаю, когда именно тебя ждать. Не могу догадаться, хочешь ты любви или нет. Когда ты здесь, я счастлив. Остальное время я непрерывно спрашиваю себя, когда ты появишься в следующий раз. Мне приятно, что ты приносишь мне подарки, но куда я буду надевать запонки, кроме как на сцену?

— А Виржини, она тебе платит... платила?

— Ты меняешь предмет разговора.

— Нет, не меняю. Платила?

— Да, за уроки, конечно.

— И она перестала, когда вы стали любовниками?

Я смотрю на Джулию в удивлении. Уж слишком прямолинейно для нее.

— Нет, — отвечаю я. — Я предложил однажды, но она сказала, что тогда будет, словно я плачу ей.

— Похоже, она очень хорошая. Возможно, ты ее недооцениваешь.

— Правда? — говорю я и целую ее. — Почему бы нам не пойти в душ вместе?

— Боже мой, что с тобой произошло за последние десять лет?

— Пошли. Я с мылом смою с тебя Серпентайн.

Но операция прерывается на полпути, потому что непостоянное давление в доме Архангел-Корт опять наносит удар, и Джулия в мыле и шампуне остается под еле теплой струйкой.

— Без паники, — говорю я. — Сейчас налью воды из-под крана. Обычно это работает.

Она щурится из-под пены, пытаясь читать по губам.

— Торопись, Майкл, — говорит она.

— Ты великолепно выглядишь. Сейчас проверю, есть ли у меня пленка в фотоаппарате. — Я изображаю щелчок затвора.

— Это не смешно. — Она расстроена.

Снизу — звонок в дверь. Юный Джейми Пауэлл, один из моих учеников, появляется на маленьком синем экране. Я велю ему погулять вокруг квартала и прийти через десять минут. Он самый нерадивый из всех моих студентов, так что, похоже, он скорее рад, чем недоволен.

Джулия одета, когда он входит. Джейми — бестолковый, плохо воспитанный подросток, довольно музыкальный, помешанный на гитаре, безнадежный на скрипке. Я не знаю, почему его родители настаивают на уроках со мной, но по крайней мере это доход. Он смотрит на нас с вниманием знатока. Быстрый обмен именами перед ее уходом без поцелуя, без поцелуя в ответ:

— Джессика, это Джейми; Джейми — Джессика. — Но Джейми ухмыляется весь урок.

Ее визит был прерван, она ушла, и я не знаю, когда снова ее увижу, но, несмотря на это, я счастлив весь день. Я почти не думаю о будущем наших отношений, настолько я потрясен близостью, неверием и восторгом от их возобновления. Когда мы вместе, мы говорим почти про все: про те времена в Вене, когда мы были счастливы, и про музыку, и про наши годы не вместе — теперь эти годы не потеряны, просто нам их не хватает. И хотя я говорю с ней про строй моей жизни в то время, я не касаюсь той тьмы, по-прежнему почти необъяснимой, что поглотила меня и создала или, скорее, пробила брешь между нами.

Я рассказываю ей про тот случай, когда я слушал радио в такси, и как я был уверен, что играла она. Я чувствовал это душой, говорю я; я не мог ошибиться. Она всего на секунду задумывается и говорит, что я все-таки ошибся. Ее не было в Англии в то время, и она никогда не играла Баха на публику. Это была не она, но какая-то другая женщина.

— Женщина? — спрашиваю я.

— Да, — говорит она. — Раз ты принял ее за меня.

4.11

Хотя она говорит про свою семью, она никогда не касается того, как именно и где именно встретила Джеймса и как он добился ее расположения и руки. Но я и не хочу знать.

Поменялись слова нежности. После отповеди я не называю ее так, как раньше было естественно. Место есть только для одного «милого», и даже если бы это не беспокоило ее, я и сам не хочу напоминать ей про ее садик, ее обеденный стол, ее ребенка, ее мужа. Но я чувствую, что знаю ее, как никто, — так, как живущий с ней мужчина не может ее знать, — знаю до глубины ее души: ее связь с музыкой, изношенную, но такую сильную. Я знал ее, когда она любила в первый и, возможно, единственный раз, — но разве я это правда знаю?

Все хорошо между нами, и моя жизнь, когда я один, вращается вокруг этого переменчивого света. Но она обитает в двух мирах, которые ранят друг друга. У нее есть жизнь, отдельная от меня, места и люди, закрытые для меня. В Вене мои друзья, такие как Вольф, и ее, такие как Мария, обогащали наше понимание друг друга, даже становились друзьями между собой. Теперь мы отгорожены от мира, и другие люди — только призраки в наших разговорах. Мы в тюрьме нашей тайной любви. Хотя мы оба стали менее открыты за эти годы, проведенные врозь: ей трудно в толпе, а я просто вернулся в одиночество моей жизни до встречи с ней.

Мы даже не ходим на концерты, на которые оба хотели бы пойти, в залах, оборудованных индукционной петлей. Неизвестно, кого мы там можем встретить или кто нас может увидеть. К тому же ее слуховой аппарат, даже правильно настроенный,