завсегдатаев.
Быстро выпив, Эллен говорит мне, что нашла кого-то в сумеречной зоне барочников, кто разрешил ее проблему.
— Главная трудность не в том, чтобы найти один из этих громадных альтов — их не так мало вокруг, — а в том, чтобы перетянуть струны. Как перетянуть на кварту ниже? Хьюго — совершенно гениальный, никогда не встречала никого похожего, он напоминает волосатый эмбрион, но совершенно милейший, он взял две нижние струны, жильные с серебряной обмоткой, а две верхние — просто жильные. И мы помчались в какую-то скрипичную лавку — в Сток-Ньюингтоне, представляешь? — чтобы натянуть как следует. Это напротив джазового бара, и Хьюго хочет, чтобы мы туда как-нибудь пошли, но я ничего не чувствую здесь...
Эллен бьет себя по левой груди и залпом выпивает бокал с проворством, достойным капитана Хэддока57.
Я наливаю себе второй бокал. Если я не поучаствую, Эллен не будет держаться на ногах, когда придет время играть нашу гамму.
— Так вот, — продолжает Эллен, — первая попытка натянуть на кварту ниже была совершенно без шансов. Струны требовали невозможного натяжения, и деки перестали вибрировать. Альт вообще замолк... Нет, это ему... Я правда не понимаю, как можно это есть, Майкл. Я по-настоящему это ненавижу. Когда мне было шесть, меня на целый час посадили в угол, потому что я отказалась это есть. Так и не съела. И даже не извинилась.
— Итак, Эллен. Он замолк. А потом?
— Мы говорили про шпинат...
— Мы говорили про твой альт.
— Ах, ну да. Замолк. И так далее. И потом. О чем я?
— Хорошо, Эллен. Никакого вина, пока ты не закончишь рассказывать.
— И потом... потом, а, да, он поехал в Бирмингем, или Манчестер, или куда-то еще, где он нашел человека — Короля струн. Он получает жилы прямо с бойни, и они у него лежат, парятся в тазиках по всему дому. Похоже, у него воняет, как на настоящей бойне. — Эллен отодвигает свое клефтико вилкой. — Знаешь, если бы не моя нелюбовь к овощам, я бы точно стала вегетарианкой.
— Все в порядке, мадам? — спрашивает наш официант.
— О да, прекрасно, — не вникая, отвечает Эллен. — Так вот, Хьюго возвращается, воняя струнами — огромными толстыми струнами, — и мы пробуем некоторые из них. Мы добились правильной настройки, даже не очень натягивая, но, конечно, когда он провел смычком, струны были такими провисшими, что прямо видно было, как они вибрируют.
Эллен помахала рукой, чтобы показать, как это было, и чуть не смахнула свой бокал, который, правда, был пуст. Когда она его поставила, я убрал его от греха подальше.
— Я стараюсь не думать про бедных коров. Или это овцы? — спрашивает Эллен.
— Твои струны... — говорю я.
— Да. Они звучат странно, и их надо долго уговаривать, чтоб зазвучали. Часы работы смычком, пока не услышишь первый звук.
— Но это ведь обычная проблема с альтом, разве нет? — говорю я, в то время как в голове у меня возникает несколько анекдотов про альтистов.
— Это было в несколько сотен тысяч раз хуже, — говорит Эллен. — Но после нескольких проб и ошибок и перетягивания этих северных кишок Хьюго добился, чтобы звучало неплохо. Он использовал очень-очень-очень тяжелый смычок, который ему одолжил его приятель, — звук появляется по-прежнему медленно, но он просто чудесный. Я только должна поработать, чтобы убрать задержки во времени. Даже не знаю, как его благодарить. Он предлагает...
— Это замечательно, Эллен, — говорю я. — Теперь ешь. Поднимем праздничный бокал минеральной воды!
— Воды? — говорит Эллен, моргая. — Воды? Это все, на что ты способен?
— Воды, — твердо говорю я, глядя на часы. — И может, еще кофе, если у нас есть время.
— Вина, — говорит Эллен. — Вина! Без жизни вино не стоит жить.
4.8
У Билли есть привычка делать широкий жест на открытой струне: известный недуг виолончелистов. Когда он ударяет по открытой струне, особенно в конце фразы, он отнимает левую руку от грифа в жесте нарочитой релаксации — «эй, мам, смотри — без руки!». Когда это происходит на струне до, это почти прощальный жест.
У меня никогда такой привычки не было. Это немного напоминает пианистов, которые описывают руками большие параболы, или певцов, чьи головы качаются, как нарциссы, на шеях-стебельках.
В глазах Эллен посверкивает опасная решимость. Принимая во внимание, сколько алкоголя она освоила за ланч, она удивительно хорошо играет. Сегодняшняя странность, однако, в том, что когда ее фраза имитирует фразу предыдущего музыканта, она практически клонирует то, что звучит до нее. Сначала она ограничивается звуком, потом и вовсе становится неуютно: Пирс споткнулся в арпеджио в триолях стаккато, и Эллен спотыкается в том же месте ровно так же, как Пирс, словно какой-то гоблин перепрыгнул из него в нее. Мне надо было больше помочь ей с бутылкой.
Мы играем один из квартетов Гайдна, опус 64, и довольно радостно двигаемся вперед, как это часто бывает у нас с Гайдном, хотя все это несколько отвлекает. Билли все дальше отводит руку на большом количестве прелестных открытых до, а имитация Эллен распространяется уже и на выражение лица. Но я замечаю, что она делает что-то еще более странное. Когда у нее попадается открытая струна, она снимает руку с альта.
Я так зачарован этим, что, безотчетно принимаюсь делать то же самое. Я вдруг с неким ужасом осознаю, что Пирс, уставившись на нас с Эллен, с широкой улыбкой начинает поднимать руку от грифа. Все мы играем на наших маленьких виолончелях с отдачей, похожей на Билли, с экстравагантными жестами, как только наши левые руки освобождаются.
Билли краснеет все больше и больше, а размах его жестов становится все меньше и меньше. И сама его игра — все больше и больше спутана и стеснена, в середине фразы он чихает дважды и вдруг останавливается. Он встает, прислоняет виолончель к стулу и спускает натяжение своего смычка.
— Что случилось, Билли? — спрашивает Эллен.
— С меня хватит, — говорит Билли. Он жжет нас глазами.
Мы с Пирсом глядим виновато, но Эллен просто озадачена.
— Чего хватит? — спрашивает она.
— Сами знаете чего, — говорит Билли. — Вы все. Когда вы договорились?
— Мы не договаривались, Билли, — говорит Пирс.
— Оно само получилось, — говорю я.
— Что получилось? — спрашивает Эллен. Она улыбается Билли ласковой улыбкой.
— Это ты начала, — обвиняет ее Билли. — Ты, ты это начала. Не надо изображать, что ты ни при чем.
Эллен смотрит на шоколадное печенье, но решает, что оно скорее усугубит ситуацию, чем улучшит.
— Прости, Билли, — мурлычу я. — Я не думаю, что Эллен даже заметила. Мы с Пирсом не должны были к ней присоединяться.
— Если вам не нравится, что я делаю на открытой струне, очень жестоко показывать это мне вот так.
Эллен, начиная понимать, уставилась на свою левую руку.
— О Билли, Билли, — говорит она, вставая и целуя его в щеку, — садись, садись, я понятия не имела, что делала. С чего ты вдруг такой ранимый?
Билли, похожий на медведя с больной лапой, соглашается сесть и натянуть смычок.
— Я ненавижу, когда вы все вместе против меня, — говорит он с обиженным выражением в глазах. — Ненавижу!
— Но, Билли, мы не против тебя, — говорит Пирс.
Билли мрачно смотрит на нас.
— О да, против. Я знаю, вы не хотите играть квартет, который я написал.
Мы с Пирсом переглядываемся, но не успеваем ничего сказать, как Эллен выпаливает:
— Но мы хотим, Билли, конечно да, мы будем счастливы его сыграть.
— Подряд, не останавливаясь, — быстро добавляю я.
— Один раз, — добавляет Пирс.
— Просто для интереса, знаешь, один раз, — мямлю я виновато.
— Ну, он еще не кончен, — говорит Билли.
— А, — говорит Пирс с очевидным облегчением.
— Может, подождать до после Вены, — предлагаю я.
— И после того, как мы начнем работать над Бахом, — добавляет Пирс.
Эллен смотрит на Пирса с неким любопытством, но ничего не говорит. Билли не смотрит ни на кого из нас, уверившись в своих подозрениях. Я занят внимательным изучением нот следующей части. Холодильник Эллен продолжает гудеть, издавая звук, раздражающе застрявший между соль и соль-диезом.
4.9
Почти все время — сквозь шпинат, и открытые струны, и все остальное — мои мысли продолжают возвращаться к Джулии, так что я совершенно не готов к разговору с Виржини.
— Майкл, это опять Виржини. Если ты там, ответь, пожалуйста, не прячься за автоответчиком. Ау, Майкл, ты меня слышишь? Подними трубку,
