У нее был абсолютный слух, когда я ее знал, но сохранила ли она его без звуков извне?
Что-то стало яснее, что-то — еще загадочнее. Какие подтверждения? «Лион» вместо «Ниона»: случайная оговорка? Она забыла? Не услышала согласную? Я сам все время так ошибаюсь.
Как она с этим справляется? Почему не поделилась со мной? Как она вообще может играть, выносить мысли о музыке? Когда она пришла нас послушать в «Уигморе», что она слышала? Названия биса не было в программе.
День проходит, я в смятении, такой встревоженный, такой неуверенный. Репетиций нет, так что у меня нет необходимости играть. Я не могу даже слушать музыку. Прочитываю несколько стихотворений из старой антологии. Я охвачен ужасом от вероятной правды и неодолимым, безнадежным желанием защитить Джулию от самого этого факта — но что я могу сделать?
На следующий день я решаюсь ей написать. Но что я могу сказать, кроме того, что хочу ее снова видеть? Хочет ли она, чтобы я знал о ее глухоте? Сказал ли ей что-то Люк? Обманываю ли я сам себя? Может, на самом деле ничего и нет?
4.3
В разгар моего замешательства падает письмо: голубой конверт, бледно-золотая марка, вчерашний штамп, знакомый косой почерк. Для конверта, запечатанного ею, я снова использую нож для бумаги, который она мне подарила.
Утренний свет падает на несколько страниц бледно-голубой бумаги с темно-синими чернилами, я читаю письмо, самое длинное из всех, что она мне написала.
Милый Майкл,
да, это правда. Ты бы рано или поздно об этом узнал, и благодаря нашей встрече в парке это оказалось скорее рано. Люк очень расстроился, и было ясно, что ты тоже чем-то потрясен. Когда мы пришли домой, он признался мне, что проговорился. Он этого не хотел. Бедный Люк: он страдал целый час. Он чувствовал, что предал меня, хотя на самом деле снял с моих плеч бремя признания. Обычно он защищает меня в стиле «Джеймс Джеймс Моррисон Моррисон»52, и когда приходят его друзья, заботится, чтобы все шло абсолютно естественно. Он не хочет, чтобы кто бы то ни было, а особенно его друзья, догадывался, что со мной что-то не так. Но боюсь, очень многое со мной не так, и я боялась тебе сказать, боялась, что это как-то сломает наши отношения или вломится в наши отношения. Когда я решила прийти за кулисы, я не хотела, чтоб мы были не на равных. И уж точно я не хотела видеть в твоих глазах то, что увидела два дня назад. Еще и поэтому я пишу тебе, а не говорю с тобой.
Но мое положение не настолько жалкое — или не настолько жалостное? По крайней мере, мне было дано время привыкнуть к глухоте. Это происходило в течение месяцев, а не минут, и без ужасных побочных эффектов.
Я не пытаюсь умалить тяжесть моего положения. Вначале я не думала, что смогу это пережить. Музыка — это моя жизнь. Для меня, особенно для меня, предательство со стороны моих ушей было невыносимо.
Как это все начиналось? Я просто не смогу вынести твои расспросы при встрече, так что лучше возьму себя в руки и расскажу тебе всю историю. Это началось года три назад. Сначала я не понимала, что что-то не так, хотя мне казалось, что люди невнятно бормочут, особенно по телефону, и я стала чувствовать, что бью по клавишам сильнее. Я пару раз заметила, что почти не слышу птиц, но решила, что в тот год в Новой Англии весна тише обычного. Я не играла тогда с другими музыкантами, так что на моих вступлениях это никак не сказывалось. А когда слушала музыку — просто включала погромче. Пару раз Джеймс просил меня сделать потише, но причин волноваться вроде бы не было.
Возможно, мне становилось все труднее слышать рояль, но ведь многие звуки мы слышим в нашем воображении и чувствуем пальцами. На самом деле, мне кажется, я не понимала происходящее. Я не могла себе представить, что глохну — в моем-то возрасте!
Но потом следующая история меня по-настоящему напугала. Однажды ночью, когда Джеймса не было дома, Люку приснился кошмар. Он плакал в своей комнате, и я его не слышала, пока он не забрел в мою. Два дня спустя, когда я привела его к врачу для планового обследования, я упомянула, что случилось. Врач отнесся к этому серьезно и отправил меня на прием к кому-то еще, и тот в свою очередь сказал, что у меня потеря слуха на 50 децибелов в обоих ушах, и спросил, почему же я не пришла к нему раньше.
Через неделю потеря была ближе к 60 децибелам, и врачи были очень обеспокоены и совершенно озадачены. Ни с кем в моей семье ничего подобного в молодости не случалось. Тетя Катерина, живущая в Клостернойбурге, туга на ухо, но ей семьдесят. Правда, когда мне было лет восемь, я перенесла двустороннюю ушную инфекцию — возможно, из-за плавания, — и болезнь длилась почти год. Но тогда диагноз был ясен, а нынешние симптомы не имели, казалось, никакой причины. Первый специалист не знал, что думать, и только месяц спустя второй врач, гораздо моложе первого, предположил вероятность «аутоиммунной болезни уха» — я никогда про такое не слышала. Он долго объяснял Джеймсу, что как врач он обладает ценным качеством — «высоким индексом подозрительности» для распознавания достаточно редких заболеваний. Звучало как такой хичкоковский талант, но на самом деле это стандартный термин.
Лечением была убойная смесь стероидов и иммунодепрессантов. Если бы ты увидел меня наверху того двухэтажного автобуса тогда (хоть ты и не мог бы, я была в Бостоне), вряд ли ты меня узнал бы. Это было ужасно. Я смотрела в зеркало и видела распухшее от лекарств существо в безысходном страхе.
На какое-то время мой слух стабилизировался, даже стал лучше. Но когда врачи попробовали постепенно отменить лекарства, состояние не вернулось к прежнему, а даже ухудшилось. В конце концов им удалось убрать стероиды, но мой слух был разрушен — остается разрушенным. Я будто обернута ватой и без слухового аппарата почти ничего не слышу. Иногда вдруг что-то звучит очень громко или я слышу неестественно высокий свист. Бывают хорошие дни и плохие дни, а иногда одно ухо слышит лучше другого, но надеяться, что слух вернется, не приходится.
Врачи объяснили, что никто не знает почему, но защитные системы моего собственного организма относятся к частям моего внутреннего уха как к вредным или опасным и уничтожают их. В этом нет ничего символического. Но мне казалось, что есть, и от этого становилось еще хуже. Я чувствовала, что схожу с ума. Но это прошло. Просто еще один необъяснимый физиологический дефект, который, несомненно, будет излечим через поколение или два, но, к сожалению, не сейчас.
Это был странный переход из мира звуков в мир глухоты — даже не беззвучия, потому что я слышу разные шумы, просто обычно они не то, чем кажутся. Я так боялась потерять мою музыку и так боялась за Люка, оставшегося с матерью, которая даже не слышит его плача. Если бы не он, не знаю, как бы я нашла силы справляться. Бедный ребенок, ему тогда было только четыре. Очень помогал Джеймс — когда был рядом. Он даже сбрил усы, чтобы мне было легче читать по губам. Его банк часто посылал его в разные командировки, покуда он им не сказал, что хотел бы работу на одном месте. Поэтому — Лондон.
Джеймс заметил, вполне здраво, что мне нельзя отказываться от жизни — от него, от Люка; что мы можем позволить себе нанять кого-то вроде няни, та поможет мне по дому и будет рядом с Люком, когда я буду занята; что я должна сосредоточиться и на музыке, и на попытке справиться с моим... состоянием.
Вот так я окунулась в чуждый мир глухоты: профилактические классы речевой терапии, уроки чтения по губам с часами практики перед зеркалом; даже немного языка жестов, который я так почти и не использовала. Чтобы выучить что-то, нужно столько времени, столько сил — и все это просто необходимо, чтобы функционировать так же или хотя бы
