дверь почти для всех посетителей, кроме Бернардена де Сен-Пьера. Во время своих одиноких прогулок он подозревал врага почти в каждом прохожем. Однако, несмотря на эти призраки враждебности, его натура оставалась в основном доброй. Он подписался, несмотря на сопротивление Вольтера, на фонд статуи Вольтеру. Когда один аббат прислал ему брошюру с осуждением Вольтера, он отчитал автора: "Вольтер, - сказал он ему, - без сомнения, плохой человек, которого я не собираюсь восхвалять; но он сказал и сделал так много хорошего, что мы должны приоткрыть занавес над его нарушениями".58
Когда ему удавалось отвлечься от "заговора", который он видел вокруг себя, он мог писать с такой же ясностью, как и раньше, и с удивительным консерватизмом и практичностью. Мы уже видели, как польский съезд 1769 года попросил его предложить новую конституцию. Он начал работу над "Соображениями о правительстве Польши" в октябре 1771 года и закончил ее в апреле 1772 года. Первое впечатление от нее - нарушение всех принципов, за которые он так страстно боролся. Перечитав ее в старости, мы утешаемся тем, что Руссо (тогда ему было шестьдесят лет) тоже мог стареть и, как хотели бы сказать старики, зреть. Тот же самый человек, который кричал: "Человек рождается свободным, а повсюду находится в цепях", теперь предупреждал поляков, чье "свободное вето" обрекало их на анархию, что свобода - это испытание, как и избавление, и требует самодисциплины, гораздо более тяжелой, чем повиновение внешним приказам.
Свобода - сильная пища, но она требует крепкого пищеварения..... Я смеюсь над теми деградировавшими народами, которые поднимают бунт по одному слову интригана; которые осмеливаются говорить о свободе, совершенно не понимая, что она означает; и которые... воображают, что для того, чтобы быть свободным, достаточно быть бунтарем. Высокодуховная и святая свобода! Если бы эти бедняги только могли узнать тебя; если бы они только могли узнать, какой ценой ты завоевана и охраняешься; если бы их только могли научить, насколько суровее твои законы, чем жесткое иго тирана!59
Жизнь и Монтескье научили Руссо, что такие рассуждения, как его "Общественный договор", - это полеты in vacuo, абстрактные теории без привязки к реальности. Все государства, признавал он теперь, укоренены в истории и обстоятельствах и погибнут, если их корни без разбора обрубить. Поэтому он посоветовал полякам не вносить резких изменений в свою конституцию. Им следует сохранить выборность монарха , но ограничить свободу вето; сохранить католицизм в качестве государственной религии, но развивать независимую от церкви систему образования.60 Польша, при существующем состоянии ее коммуникаций и транспорта, казалась ему слишком большой, чтобы управлять ею из одного центра; лучше разделить ее на три государства, объединенные только во взаимных контактах и внешних делах. Тот, кто когда-то осуждал частную собственность как источник всех зол, теперь одобрял польский феодализм; он предлагал обложить налогом всю землю, но оставить в неприкосновенности существующие права собственности. Он надеялся, что крепостное право когда-нибудь будет отменено, но не выступал за его скорейшее прекращение; это, по его мнению, должно подождать, пока крепостной получит больше образования. Все, настаивал он, зависит от распространения образования; продвигать свободу быстрее, чем интеллект и моральный облик, означало бы открыть путь к хаосу и разделам.
Раздел был осуществлен до того, как Руссо успел закончить свое эссе; в Польше, как и на Корсике, Realpolitik проигнорировал его философское законодательство. Это двойное разочарование усугубило его последние годы жизни и усилило его презрение к тем философам, которые восхваляли как просвещенных деспотов и королей-философов тех правителей - Фредерика II, Екатерину II и Иосифа II, - которые расчленяли Польшу.
В 1772 году он предпринял еще одну попытку ответить своим противникам. Он назвал ее "Диалоги": Руссо и Жан-Жак" (Rousseau juge de Jean-Jacques). Над этой 540-страничной книгой он работал без перерыва в течение четырех лет, и по мере работы его разум все больше и больше омрачался. Предисловие умоляло читателя внимательно прочесть все три диалога: "Подумайте, что эта милость, о которой вас просит сердце, обремененное печалью, - долг справедливости, который Небо возлагает на вас".61 Он признал "затянутость, повторы, многословие и беспорядок этого сочинения".62 Но в течение пятнадцати лет (по его словам) существовал заговор с целью опорочить его, и он должен оправдаться перед смертью. Он отрицал какое-либо противоречие между индивидуализмом "Рассуждений" и коллективизмом "Общественного договора"; он напомнил своим читателям, что никогда не желал уничтожить науки и искусства и вернуться к варварству. Он описывал свои произведения - особенно "Жюли" и "Эмиля" - как богатые добродетелью и нежностью и спрашивал, как такие книги могли быть написаны таким больным руэ, каким его представляли его недоброжелатели.63 Он обвинил своих врагов в том, что они сжигают его чучело и исполняют серенады в насмешку над ним.64 Даже сейчас, жаловался он, они следят за всеми его посетителями и подстрекают его соседей к оскорблениям.65 Он повторил историю своего рождения, семьи и юности, описал мягкость и цельность своего характера, но признался в лени, "пристрастии к задумчивости".66 и склонности создавать во время своих одиноких прогулок воображаемый мир, в котором он мог бы быть счастлив в данный момент. Он утешал себя предсказанием: "Придет день, я уверен, когда добрые и благородные люди будут благословлять мою память и оплакивать мою судьбу" 67.67
К заключительному диалогу он добавил главу под названием "История этой работы". Он рассказал, как, чтобы привлечь внимание Парижа и Версаля к своей книге, он решил положить копию рукописи с обращением к Провидению на главный алтарь в соборе Нотр-Дам. Это он попытался сделать 24 февраля 1776 года. Обнаружив, что алтарь загорожен перилами, он стал искать боковые входы в него; обнаружив, что они заперты, он почувствовал головокружение, выбежал из церкви и несколько часов бродил по улицам в полубреду, прежде чем добрался до своих комнат.68 Он написал обращение к французскому народу, озаглавив его "Всем французам, которые еще любят справедливость и правду", переписал его на листовки и раздавал их прохожим на улицах. Некоторые из них отказались, заявив, что письмо адресовано не им.69 Он оставил свои попытки и смирился с поражением.
Теперь, когда он примирился, его волнение улеглось. В это время (1777-78 гг.) он написал свою самую прекрасную книгу "Беседы одинокого променера" (Rêveries d'un promeneur solitaire). Он рассказал, как жители Мотье отвергли его и забросали камнями его дом, и как он удалился на остров Сен-Пьер в Бьеннском озере. Там он обрел счастье; и теперь, вспоминая это уединение, он представлял себе тихую воду, впадающие в нее ручьи, покрытый зеленью остров и
