мягкоречив, прост в общении, весел и добр лицом... великодушен в поведении, терпелив, благоразумен; сиял милосердием и кротким благочестием; удивительно сострадателен к бедным".59 Он был настолько полностью захвачен благочестием и учебой, что они заполняли все его мысли и мгновения бодрствования. Он посещал все молитвенные часы, каждое утро совершал одну мессу или слушал две, читал и писал, проповедовал и учил, и молился. Перед проповедью или лекцией, перед тем как сесть за изучение или сочинение, он молился; и его собратья-монахи считали, что "своими знаниями он был обязан не столько усилиям ума, сколько добродетели своей молитвы".60 На полях его рукописей мы то и дело находим благочестивые призывы вроде Ave Maria!61 Он настолько погрузился в религиозную и интеллектуальную жизнь, что почти не замечал, что происходит вокруг него. В трапезной его тарелку убирали и заменяли, не замечая этого; но, судя по всему, аппетит у него был отменный. Приглашенный вместе с другими священнослужителями на обед к Людовику IX, он погрузился в размышления во время трапезы; внезапно он ударил кулаком по столу и воскликнул: "Вот решающий аргумент против манихеев!". Настоятель упрекнул его: "Вы сидите за столом короля Франции"; но Людовик с королевской вежливостью велел слуге принести победоносному монаху письменные принадлежности.62 Тем не менее поглощенный святой мог с толком писать по многим вопросам практической жизни. Люди отмечали, как он умел приспособить свои проповеди либо к ученому уму своих собратьев-монахов, либо к простому интеллекту простых людей. Он не надувался, не предъявлял требований к жизни, не искал почестей, отказывался от продвижения по церковной службе. Его труды охватывают всю вселенную, но не содержат ни одного нескромного слова. В них он сталкивается с любыми аргументами против своей веры и отвечает на них вежливо и спокойно.
Улучшив обычай своего времени, он сделал явные признания своих интеллектуальных заимствований. Он цитирует Авиценну, аль-Газали, Аверроэса, Исаака Израильского, Ибн Габироля и Маймонида; очевидно, что ни один студент не сможет понять схоластическую философию XIII века, не рассмотрев ее мусульманские и еврейские предшественники. Томас не разделяет привязанности Вильгельма Овернского к "Авицеброну", но с большим уважением относится к "рабби Мойсесу", как он называет Моисея бен Маймона. Он следует Маймониду в том, что разум и религия могут быть согласованы, но также и в том, что некоторые тайны веры находятся за пределами понимания разума; и он приводит аргументы в пользу этого исключения, приведенные в "Путеводителе для недоумевающих".63 Он согласен с Маймонидом в том, что человеческий интеллект может доказать существование Бога, но никогда не сможет подняться до познания Его атрибутов; и он следует за Маймонидом в обсуждении вопроса о вечности Вселенной.64* В логике и метафизике он берет Аристотеля в качестве своего проводника и цитирует его почти на каждой странице; но он не колеблясь расходится с ним везде, где философ отклоняется от христианской доктрины. Признав, что Троица, Воплощение, Искупление и Страшный суд не могут быть доказаны разумом, он по всем остальным пунктам принимает разум с такой полнотой и готовностью, которая шокировала последователей Августина. Он был мистиком в той мере, в какой признавал превосходство некоторых христианских догм, и разделял мистическое стремление к единению с Богом; но он был "интеллектуалистом" в том смысле, что предпочитал интеллект "сердцу" как орган для постижения истины. Он видел, что в Европе наступает век Разума, и считал, что христианский философ должен встретить новое настроение на его собственной почве. Свои рассуждения он предварял ссылками на авторитеты Писания и патристики, но при этом с язвительной прямотой заявлял: Locus ab auctoritate est infirmissimus - "аргумент от авторитета - самый слабый".66 "Изучение философии, - писал он, - направлено не просто на то, чтобы узнать, что думали другие, а на то, что является истиной в этом вопросе".67 Его труды соперничают с трудами Аристотеля по целенаправленности логики.
Редко в истории один ум приводил столь обширную область мысли в порядок и ясность. Мы не найдем очарования в стиле Фомы; он прост и прям, лаконичен и точен, в нем нет ни слова напускного или мужественного; но нам не хватает в нем энергичности, воображения, страсти и поэзии Августина. Фома считал, что не место быть блестящим в философии. При желании он мог сравняться с поэтами в их собственной игре. Самые совершенные произведения его пера - это гимны и молитвы, которые он сочинил к празднику Тела Христова. Среди них - величественная последовательность Lauda Sion salvatorem, которая проповедует Реальное Присутствие в звучных стихах. В Лаудах - гимн, начинающийся строкой из Амброза-Verbum supernum prodiens и заканчивающийся двумя строфами-O salutaris hostia - обычно поется во время Бенедикции Таинства. А в Вечерне звучит один из величайших гимнов всех времен, трогательная смесь богословия и поэзии:
Pange, lingua, gloriosi
телесная тайна
sanguinisque pretiosi,
quem in mundi pretium
Фруктус вентрис дженероси,
rex effudit gentium.
Nobis datus, nobis nacus
ex intacta virgine,
et in mundo conversatus,
sparso verbi semine,
sui moras incolatus
Миро Клаузит Ордин.
В сверхнормальной ночи
recumbens cum fratribus,
observata lege plene
cibis in legalibus,
cibum turbae duodenae
se dat suis manibus.
Verbum caro panem verum
verbo carnem efficit,
fitque sanguis Christi merum,
et, si sensus deficit,
ad firmandum cor sincerum
sola fides sufficit.
Tantum ergo sacramentum
veneremur-cernui,
et antiquum documentum
novo cedat ritui;
praestet fides supplementum
sensuum defectui.
Genitori genitoque
laus et iubilatio
salus, honor, virtus quoque
sit et benedictio;
procedenti ab utroque
compar sit laudatio.*
Пой, о язык, тайну
тело прославлено,
и кровь, которой нет цены,
который, во искупление мира,
плод чрева, самый щедрый,
Царь всех народов излился.
Дана нам и рождена для нас
от нетронутой горничной,
и, проживая на планете,
распространение семени Слова, ставшего плотью,
как обитатель с нами, смиренными,
Чудесным образом Он закрыл Свое пребывание.
В ночь Тайной вечери,
с апостолами, лежа,
все древние законы, соблюдающие
в продуктах питания, предписанных законом,
пищу, которую Он дает двенадцати собравшимся,
отдает Себя собственными руками.
Слово, ставшее плотью, превращает истинный хлеб
словом в плоть Свою;
Вино становится кровью Христа,
и если разум не видит,
да укрепятся чистые сердцем
только по вере.
Поэтому такое великое таинство
почитайте нас на коленях;
пусть древняя литургия
Уступите место этому новому обряду;
пусть наша вера искупит неудачу
нашего омраченного чувства.
За рожденного и рожденную
славословия и радостные песни,
приветствие, почет, власть,
Многочисленные благословения;
и к Нему от обоих исходят
пусть воздастся нам равная хвала.
Томас написал почти столько же, сколько Альберт, за жизнь, которая
