нет. Нет! — Она опять сбилась на ломанный русский. — Отдайте моя нога… я не хотеть… Мне пора!
— Давно пора, голубушка, давно. Я совсем уж изнемог.
— Но мой опера… мой зритель…
— Зрители нам сейчас ни к чему.
Ржевский был уже готов расстегнуть штаны, но в этот момент француженке все же удалось нащупать за спиной задвижку.
Дверь распахнулась, и они оба в объятиях друг друга вывались в коридор, приземлившись на ковровую дорожку.
Ржевский, разумеется, оказался сверху. Луиза Жермон бессильно закатила глаза. Но воспользоваться всеми преимуществами своего положения поручику было не дано. Из дальнего конца коридора к ним уже со всех ног бежали вопящие от негодования и зависти поклонники.
— Какое неслыханное нахальство, господа!
— Это называется, вручил букет от императора!
— Хорош фельдъегерь!
— Снимите его с нее! Снимите!!
Набросившись на Ржевского, они стали стаскивать его с Луизы Жермон. Поручик отбивался, как мог.
— Я люблю ее! — кричал он. — Мне суждено гадалкой шатенку полюбить!
Луиза в возникшей суматохе уже давно успела убежать, а драка все продолжалась.
Денис Давыдов, хоть он и благоволил французской певице, отдав должное гусарскому братству, принял сторону Ржевского.
— Подите пгочь, чегти! — кричал он, лупя озверевших поклонников направо и налево. — Куда вы пготив кавалегии, засганцы штатские!
Гусарская удаль и сноровка в конце концов одержали верх над холёностью и зажратостью московских щеголей. Заодно досталось и капельдинерам. Раскидав по всему коридору стонущие и хнычущие тела, гусары с улыбкой посмотрели друг на друга и сердечно обнялись.
— Спасибо, Денис, — сказал поручик. — Я у тебя в долгу.
— Пустое, бгатец. Но, Гжевский, кажется, тебя можно поздгавить с очегедной победой?
— Увы, я не успел. Черт побери, а счастье было так возможно!
— Не пегеживай, как говогится, много женщин есть на свете… Идем, что ли? Втогое действие начинается.
— К черту всё! Где Луиза Жермон?
— Небось, уже на сцене. Стой, куда ты?
— За кулисы. Наша песенка еще не спета!
И, перепрыгивая через валявшихся повсюду измочаленных франтов, поручик побежал в другой конец коридора.
Денис Давыдов пожал плечами и отправился в партер.
Глава 12. Женщина как сладкое нечто
Граф Пьер Безухов появился в опере незадолго перед началом второго действия. Он сразу же пошел в первый ряд партера, поскольку даже в очках видел немногим дальше своего носа. Но первый ряд был весь занят. Толстяк полез во второй. Отдавив добрый десяток мужских и женских ног, извиняясь и раскланиваясь, он добрался до свободного места. Сел, пукнул, смутившись, заерзал задом, давая понять соседям, что это был только скрип его сидения, и, наконец, затих.
Пьер не впервые оказался на опере Моцарта «Так поступают все». Он прекрасно знал либретто и этим вечером мог бы спокойно лежать у себя дома на диване с какой-нибудь умной книжкой, размышляя о высоких материях.
И тем не менее он счел необходимым приехать в оперу.
Назойливая мысль свербила его мозг. Как утверждали злые языки, Луиза Жермон, исполнявшая партию Фьордилиджи, была привлекательней и красивее, чем его жена. Подумать только: какая-то заезжая французская певичка и красавица Элен — признанная звезда светского общества! И хотя Пьер был сейчас с женой в глубокой ссоре, уязвленное самолюбие всемирного фармазона не давало ему покоя и требовало немедленно установить истину.
Повертев головой, Пьер заметил в одной из лож бенуара огромное белое пятно. Он сразу догадался, что это — Элен. Он узнал смутные очертания ее голых плеч. Такое обилие голого тела могла представить всеобщему обозрению только одна из известных ему светских дам — его собственная жена!
«Prostitutka, baba golaja, куртизанка besstyzhaja, — думал Пьер. — Боже, и эта suchka — моя жена! И я ревную ее, бешусь, и хочу, чтобы она была лучше всех. Нет, я идиот!»
Вокруг Элен, словно пчелы, вертелись темные пятна мужчин — поклонников ее божественной красоты.
Пьер вдруг вспомнил свой медовый месяц и мучительно покраснел. Он тогда так старался: пыхтел, тужился, раздувал щеки, обливался потом, — и всё ради того, чтобы в награду услышать от своей молодой супруги снисходительное «мерси» с ленивым упреком «mon cher, еще минута — и вы бы меня раздавили!» Иногда Пьер искренне жалел, что не смог дотянуть до этой минуты, тем паче, что другого такого случая ему больше не представилось.
Отвернувшись от ложи Элен, Пьер сердито уставился на сцену.
Началось второе действие.
На сцене появились три женщины. И запели. Две из них изображали сестер Фьордилиджу и Дорабеллу, а третья играла роль их служанки.
Сестры возмущались дерзостью своих новых кавалеров, с которыми они познакомились в первом действии. Служанка их уговаривала, уверяя, что все мужчины отпетые кобели и надо принимать их такими, каковы они есть.
Пьер тщетно пытался определить, какая из певиц — Луиза Жермон. Все певицы казались ему на одно лицо, представляясь в виде трех цветастых силуэтов. Он снял очки и, подышав на них, протер стекла об манишку. Но это не помогло.
Рядом с Пьером сидел знакомый ему вице — адмирал. Старый моряк смотрел на сцену в подзорную трубу, при этом он облизывался и причмокивал губами.
Пьер попросил у него прибор.
— Только ненадолго, голубчик, — сказал вице — адмирал, с заметной неохотой.
— Вы не подскажете, которая из певиц Луиза Жермон? — смущенно спросил Пьер.
— Смазливая шатенка в голубом. Она, конечно, прелесть как хороша, но рекомендую взглянуть на девицу в розовом. — Вице — адмирал склонился к самому уху Пьера. — У малышки совершенно прозрачный лиф, и даже можно заметить… хэ — хэ… кое-какие детали.
— Какие детали?
— Две темные пуговки.
— Что мне до пуговиц? — сказал Пьер, и вдруг, зная свою рассеянность, не на шутку испугался: — Мы ведь не в пассаже? А?
— Граф, голубчик, вы не поняли. Неужто вы не видите… хэ — хэ…
Когда до Пьера дошло, на что намекает его сосед, он чуть не выронил подзорную трубу. Ведь женщина, не какая-нибудь, а женщина, как сладкое нечто, женщина, всякая женщина, нагота женщины мучила его. С детских лет и доныне он терзался тревожными раздумьями, что было бы, если б люди вдруг вздумали ходить повсюду голыми (и в театр, и на бал, и в гости): не исчезла бы тогда для мужчин загадочная притягательность женского тела? не упала бы рождаемость? не разорились бы продажные женщины? не утратил бы своего значения стриптиз? И не сошел бы весь мир с ума?
Пьер не находил ответа. И даже братья — масоны были бессильны помочь ему разобраться в этих сакраментальных вопросах.
— Беда в том, — робко проговорил Пьер, словно разговаривая сам с
