они закрыты на реставрацию или что-то еще, — говорит она.
— Но что ты им написала?
— Позвонить мне или убояться моего гнева.
— У тебя нет никакого гнева.
— Так уж и нет? — говорит Джулия, немного удивившись самой себе.
— Даже если они нам позвонят, я не смогу их понять, а ты не сможешь их услышать.
— Мы подойдем к этому мосту, когда его пересечем.
— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я.
— Мы пересечем этот мост, когда подойдем к нему, — говорит Джулия, щурясь на синюю лодочку, лавирующую вдоль Рио делла Пьета. — Теперь — к твоей церкви. То есть к Вивальди.
6.5
Но она тоже закрыта, закрыта для посещения. Я открываю внешнюю дверь, но громадная красная портьера и табличка на разных языках преграждают вход в саму церковь. Я чувствую, как горюет мой Тонони. Это невыносимо.
Круглолицая девушка сидит за стойкой справа от входа. Она читает книжку, судя по обложке — хоррор.
— Можно войти? — спрашиваю я по-английски.
— Нет. Невозможно. — Она улыбается.
— Почему?
— Закрыто. Chiuso. Много месяцев. Только чтобы молиться.
— Мы хотим помолиться.
— Воскресенье.
— Но в воскресенье мы будем в Торчелло!
Она пожимает плечами.
— Сегодня вечером концерт — билет?
— А что играют? — спрашиваю я.
— Играют?
— Бах? Моцарт?
— О! — Она показывает программу местного ансамбля.
Первое отделение — Монтеверди и Вивальди, второе — современная музыка, включая пьесу с английским названием современного итальянского композитора: «Что ты ешь, то ты и есть». Даже если бы я был без Джулии, это совсем не мое.
— Сколько стоит?
— Тридцать пять тысяч лир, — отвечает девушка.
— Ой! — Я меняю тактику, избегая взгляда Джулии. — Слишком дорого — Molto caro, — добавляю я, вспомнив фразу.
Девушка улыбается.
— Я музыкант, — говорю я, показывая мой скрипичный футляр. — Скрипач! Вивальди! Это его церковь. — Я возношу руки вверх в преклонении. Похоже, ее это развлекает. — Пожалуйста.
Она откладывает книжку, выходит из своей будки, озирается, не видит ли кто, и на секунду отводит красную портьеру, чтобы мы проскользнули внутрь.
— Вот видишь, — говорю я Джулии. — Обаяние лучше угроз.
— Повтори.
— Обаяние лучше угроз.
— В Скьявони не на кого было расточать мое обаяние, — замечает она.
Высоко над нами великолепный потолок, полный пространства и света, с вылепленными музыкантами и ангелами, дивное слияние бледно-голубого, розовато-охряного и белого. Отец и Сын и Святой Дух в виде голубя коронуют Пресвятую Деву.
Пока мы восхищенно разглядываем эту красоту, откуда-то сбоку от алтаря вдруг раздается неистовая какофония. Некий безумец атакует рояль, установленный на низкой сцене и каким-то образом подсоединенный к усилителю. Сначала целая стена взрывается вдребезги на кусочки, потом куча слабоумных мышей сыплется с верхних октав, пока они не трансформируются внизу в медведей, от которых стынет кровь. Неужто то самое «Что ты ешь, то ты и есть»?
Джулия тоже обеспокоена, но в основном моей реакцией.
Вдруг все останавливается, пианист и звукорежиссер делают мелкие исправления перед тем, как продолжить репетицию. Потом снова тишина, крышка рояля закрыта — и, к счастью, эта пара исчезает так же внезапно, как и появилась.
— Это было действительно так ужасно? — спрашивает Джулия.
— О да. Поверь мне. На секунду я тебе позавидовал.
— Пусть Тонони сыграет, чтобы очистить церковь.
— Нас выгонят. Ведь нас тут и быть не должно.
— Майкл, если ты не сыграешь на своей скрипке здесь, то будешь жалеть всю оставшуюся жизнь.
— Ну да, и я думаю, скрипка тоже никогда мне не простит.
— Вот именно.
— Но, Джулия...
— Но, Джулия, что?
— Ты тогда должна мне помочь, — говорю я, подводя ее к роялю.
— О нет, Майкл. О нет. Тебе не удастся заставить меня играть. Ты же знаешь, я не буду.
— Ты это уже играла.
Из футляра моей скрипки я достаю Ларго из первой Манчестерской сонаты Вивальди — фотокопию на прекрасной широкой бумаге формата А3, — разворачиваю ее и ставлю на пюпитр рояля. Джулия садится, секунду смотрит в ноты, раскачиваясь немного из стороны в сторону. Я настраиваюсь.
— Ты тиран, Майкл, — говорит Джулия, очень нежно, очень серьезно.
В ответ я играю затакт, и она, безо всякого дальнейшего сопротивления, вступает на следующей ноте.
Это восторг, и это так быстро кончается. Ничего красивее никогда не было написано для скрипки, и моя скрипка, похоже, чувствует, что это было написано лично для нее, чтобы играть здесь. Где же еще должно быть исполнено это Ларго? Именно здесь Вивальди учил девочек из сиротского приюта и делал из них лучших музыкантов Европы. И поскольку рукопись этой сонаты была найдена всего несколько лет назад в той самой библиотеке в Манчестере, где я так многому научился, овладевая музыкальным мастерством, я чувствую, что она была написана и для меня тоже.
Никто нас не прерывает. Церковь пуста. Только музыканты над нами, с их виолами, трубами и вытянутыми лютнями.
— Это было безупречно, — говорю я сразу по окончании. — Давай еще раз сыграем.
— Нет, Майкл, — говорит Джулия, закрывая крышку фортепиано. — Если это было безупречно — раз это было безупречно, — это точно не стоит играть снова.
6.6
Пока мы идем по узким переходам и маленьким мостикам к палаццо Традонико, я слышу странные удары и звуки отскоков — оказывается, это местные дети играют в мяч. Палаццо выходит к воде, а его водные ворота открываются в очень маленький канал. Парадный фасад, серый и облупившийся, смотрит на маленькую, неправильной формы площадь, кампьелло Традонико. Она вне всех туристических маршрутов и тем самым служит прекрасной площадкой для игры в нечто типа футбола-сквошa. На колья ограды по уровню второго этажа насажено немало черно-белых мячей. Там они и остаются, ежедневно сдуваясь, никогда не сдуваясь до конца, очерчивая и украшая палаццо, как ананасы, или химеры, или другие, более традиционные архитектурные наросты.
Я нажимаю дверной звонок. Женский голос что-то говорит по-итальянски, на что я отвечаю «Синьор Холм, куартетто „Маджоре“», и это вызывает приветственный щелчок. Широко открыв дверь, мы оказываемся в огромном, темном, пустынном каменном вестибюле с лестницей, ведущей наверх вдоль одной из стен. Свет не зажигается, и мы в потемках карабкаемся наверх на второй этаж, где открывается дверь, когда мы оказываемся возле нее.
Девушка-подросток, дочь графа Традонико, приветствует нас, представляется Терезой и говорит нам, что остальные члены квартета собрались в музыкальной комнате. Она провожает нас туда, улыбается и исчезает.
Блестящий, потрескавшийся охристо-черный пол главного зала идет насквозь от входа до задней стены, залитый светом с обеих сторон. После невзрачного, обшарпанного фасада и угрюмого входа я ничего подобного не ожидал.
Мы проходим через комнаты, каждая следующая удивительнее предыдущей. Они наполнены разнообразной красотой из смеси веков: золоченые диваны с парчовыми спинками; бархатные стулья; двери, расписанные верблюдами и леопардами; огромный стол зеленого мрамора с богато украшенными ножками, не ведающий о существовании прямых линий; стеклянный подсвечник со всплесками крыльев и цветов; часы, поддерживаемые медведями; дикая смесь китайских ваз, статуэток, вглядывающихся в нас и манящих куда-то из каждой ниши; картины — от семейных портретов до маленьких карандашных набросков, от белокожих мадонн до окровавленных Юдифи с Олоферном, смотрящих со стены над обеденным столом.
Билли появляется из внутренней комнаты и тепло нас приветствует.
— Все хорошо?
— Да, — отвечаю я.
— Ты уверен?
— Да, конечно, — говорю я.
— Мы тут за хозяев, — бормочет Билли.
— Это поразительно! — говорит Джулия.
— Мы на третьем этаже, который у миссис Вессен, но концерт будет на этом. Тут даже есть внутренний сад, — говорит он, указывая на маленький воздушный мост, перекинутый через канал. — Это меньше, чем мой сад в Лейтонстоуне, но Пирс говорит, что по венецианским меркам это просто поле для гольфа.
Лицо Джулии освещается мыслью о побеге от всего этого великолепия в сад.
— Давайте быстро посмотрим, — предлагает она. — Или остальные ждут Майкла? Ничего, если я пойду одна?
— О, — говорит Билли, — это займет всего минуту. Пошли вместе.
Мы переходим по мостику и оказываемся в освежающе простом мире, в пристанище плюща, олеандра и кипариса, деревьев с мелкими листьями и благоухающими белыми цветами. Несколько листьев плавает в мелкой каменной поилке для птиц. Скучающий потрепанный лев загорает перед фонтаном, положив передние лапы на щит.
На маленьком канале нет движения. Тишина нарушается только короткой птичьей песней и далеким церковным колоколом; даже стук мяча не слышен. Я растираю
