Что ты думаешь, я сказал?
— Помять.
— Пообнять. По-обнять.
— Нет такого слова.
— Теперь — есть... Что мы сегодня делаем?
— Мы можем просто побродить, — говорит Джулия. — Мне бы хотелось. И у нас так много времени.
— Недостаточно. Совсем недостаточно.
Она поворачивается и целует меня в лоб.
— Знаешь, — говорит она, — мы ведь никогда не танцевали вместе. Давай найдем, где мы могли бы потанцевать?
— Ох, нет... — говорю я. — Я не умею, ты же знаешь. С танцами у меня координация на нуле. Мне будет неловко, тебе будет неловко, и это испортит наш первый вечер. Давай лучше погуляем, как ты предложила.
Мы принимаем душ, одеваемся и выходим. Сумерки прозрачны. Далеко напротив с Лидо в нашу сторону светит вывеска «Кампари». Буйки на воде зажигаются, как свечки. Мы замолкаем с темнотой. Идем какое-то время вдоль берега, затем ждем вапоретто, чтобы он нас отвез, куда ему заблагорассудится.
6.3
Мы выходим за пару остановок до Сан-Марко и стоим перед Ла-Пьетой, церковью Вивальди, или, скорее, той, которая была построена на ее месте. Должно быть, моя скрипка часто здесь играла. Снаружи над черной водой ярко сияет фасад Сан-Джорджо-Маджоре, залитый белым светом. Здесь был придуман наш квартет.
Мы решаем вернуться сюда завтра, надеясь, что тогда Ла-Пьета будет открыта. Пока же мы движемся к громадной площади Сан-Марко, потом углубляемся в маленькие переулки. Она говорит мне, что, когда была здесь раньше, не замечала, что каждая улочка хоть как-то, да освещена ночью. Это значит, что я в любой момент могу ей что-то сказать, если захочу. Но мне и так хорошо.
Мы снова оказываемся на широкой набережной, выходящей к лагуне. Голоса на всех языках окружают нас, или, скорее, меня. Ночью, когда уходит свет, на его место заступает звук. Но из всего этого — плеск воды о камень, повизгиванье воздушного шарика, колесики, подскакивающие на ступеньках моста, взмах голубиных крыльев, эхо каблучков в колоннаде — что из всего этого она слышит? Может, глухое ворчанье мотора вапоретто; а может, даже и нет.
И несмотря ни на что, мы гуляем рука в руке, никому тут не известные. Запах ее лимонных духов мешается с полусвежим-полусоленым запахом города. Я спрашиваю ее, не голодна ли она, и она говорит, что нет. А как насчет выпить? Да. Бокал просекко в баре. Она неугомонна и предлагает пойти куда-то на Джудекке. Я рад, когда меня ведут по земле, но еще лучше — по воде.
Бар ярко освещен. Столик рядом с нами занят двумя молодыми французскими бизнесменами с коляской, в которой ребенок, мобильный телефон, пачка сигарет и несколько журналов. Американская пара постарше глядит на них с любопытством, потом заказывает по двойному эспрессо без кофеина. Управляющий в сером костюме суетится вокруг, отдавая команды, помогая, вытирая очки, убирая корзинку с хлебными палочками, чем-то его возмутившую. Прибывает наше просекко, и мы потягиваем его, болтая ни о чем: будет ли дождь и что мы будем делать, если будет. Мой квартет и ее семья будто никогда не существовали.
За столиком позади женщина приятной наружности, судя по акценту англичанка, разговаривает с подругой.
— Это общество вокруг Традонико, понимаешь... — начинает она, и я, привлеченный именем, слушаю дальше. — Это ровно то, что ты думаешь. Они... Женщин они просто используют: пусть придумывают одежду, продают драгоценности, служат музыкальным фоном... А что касается книги, я скажу тебе, что я думаю: это газетная статья, но совсем не литература... Меня не пригласили, но я бы и так не пошла... Они кидают подачки, и надо плясать под их дудку... Я их презираю.
Джулия смотрит на меня с любопытством, но не оборачивается.
— Не стоит, — говорю я тихо, пораженный этими ядовитыми замечаниями. — Она говорит про общество вокруг Традонико. Наверно, она имеет в виду людей из палаццо. Почему мы пришли именно сюда?
— Мы с Марией тут были однажды. Мне это место показалось очень роскошным, я хотела посмотреть, как оно изменилось.
Мы просим счет и платим; вернее, она платит прежде, чем успеваю заплатить я.
— Ты зеваешь, Майкл, — говорит Джулия, пока мы ждем вапоретто.
— Наверное, я устал больше, чем думал. На самом деле я проголодался.
Остаток вечера проходит незаметно и счастливо: еда в траттории, прогулка по маленьким улочкам, поздний бокал вина в баре. Она — моя любовь, и мы вместе в Венеции, так что я полагаю, это — счастье. Так и есть. На позднем теплоходе мы возвращаемся в квартиру и засыпаем в объятиях друг друга почти невинно.
6.4
Я забыл закрыть ставни вчера ночью, и свет льется в комнату. Она открывает глаза, будто почувствовав, что я смотрю на нее, и сразу же закрывает их, бормоча: «Дай мнe поспать».
Сколько лет я не просыпался рядом с ней. Даже когда мы были студентами в Вене, только в поездках мы проводили ночи вместе.
Когда я возвращаюсь из ванной, она в белом пеньюаре.
— Почему ты всегда носишь шелк?
— Шелк? Я? — восклицает она. И дважды хлопает в ладоши сперва у левого уха, потом у правого.
— Хороший день?
— Так себе, — улыбается она и пожимает плечами.
Я исследую кухню и докладываю, что на завтрак нет ничего, кроме кофе. Мне пойти и купить что-нибудь? Джулия предлагает мне взять разговорник, чтобы указывать на нужные слова. Я спускаюсь вниз к магазинам и возвращаюсь с хлебом, вареньем и молоком. Кофе готов, мы сидим и пьем его, чувствуя некую неловкость. Совместное утро кажется более интимным, более очаровательно неловким, чем совместная ночь.
Нет, ведь и в Банфе мы тоже были вместе, день за днем, целыми неделями. Она сказала, что помнит долгие гудки поездов вдали. Но что же теперь с зовом сирен в лагуне?
— Сегодня хло`пок, — говорит Джулия, когда мы готовимся выходить.
— И даже чуть-чуть помады!
— У меня каникулы.
— Ты взяла фотоаппарат? — спрашиваю я.
— Нам не нужны фотографии, — быстро говорит Джулия, — и вообще Мария уже фотографировала на пикнике... Тебе не надо позвонить остальным? Вчера ты не позвонил.
Я звоню в палаццо Традонико, мне удается поговорить с Пирсом. Он сообщает, что мы встречаемся в одиннадцать. По тону его ясно, что он чем-то недоволен, но невозможно понять, чем именно — его нынешним жильем, или тем, что я забыл позвонить вчера, или тем, что случилось на концерте, или его собственной амбивалентной памятью про Алекса и Венецию.
Они втроем, конечно, говорили обо мне, и я думаю, что они предъявят нечто вроде их совместной резолюции. Джулия советует мне не волноваться и быть спокойным, когда я встречусь с ними.
Мы идем сквозь зелень нашего острова — маленького городка без машин, пахнущего срезанной травой, — к одному из мостов, ведущих собственно в Венецию. Слева от нас заводь, почти пасторальная картина; справа — рабочий канал с баржей, с которой разгружают блестящие вентиляционные трубы, и три человека орут друг на друга с расстояния двух футов, скорее обмениваясь информацией, чем ругаясь. Постиранное белье висит вдоль улицы, по которой мы идем, и вездесущие герани цветут в своих пластиковых горшках.
Мы шагаем по белому гравию дорожки, обрамленной высокими липами с темными стволами и свежими листьями, полными света. По обеим сторонам раскинулись неухоженные сады. В конце дорожки стоит памятник Гарибальди и лев. Его окружают голуби, золотые рыбки, черепахи, собаки, дети, младенцы в колясках и их беседующие матери — по крайней мере сотня независимых жизней. Мы задерживаемся тут, прежде чем продолжать путь.
— Мы должны попасть на виа Скьявони, — говорит Джулия. — Там то, что я хочу тебе показать.
Однако когда мы туда приходим, там закрыто.
— Но сегодня не понедельник, — говорит Джулия.
Она стучит в главную дверь. Ответа нет. Другие туристы собираются вокруг, пожимают плечами, совещаются, смотрят на закрытую дверь с раздражением или безразличием и поворачивают назад. Джулия стучит в дверь снова.
— Джулия, оставь.
— Нет, не оставлю. — Она выглядит необычайно устремленной, даже сердитой.
— Что такого особенного в этом месте?
— Все. О, я этого не выношу. Ни знака, ни объяснения, и никого нет. И я даже не смогла посмотреть моего Вермеера в Вене. У тебя есть клочок бумаги?
Я достаю карандаш и бумагу из скрипичного футляра, и Джулия пишет что-то со словами «телефонаре» и «пронто» печатными буквами, а потом засовывает записку в почтовый ящик.
— Будет ужасно, если
