но что ж, это в прошлом.
— Да. Ты прав. — Он останавливается на секунду и говорит: — Ты должен где-то осесть, сынок.
— Я уже осел.
— Ну можно осесть по-разному. Ты сейчас встречаешься с девушками или у тебя только одна твоя скрипка?
— У меня есть девушка, пап, но... — Я уклоняюсь. — Я должен идти, у нас сегодня репетиция после полудня, и я еще не смотрел как следует ноты. Я тебе скоро позвоню. Не позволяй Жаже и тете Джоан сговариваться против тебя.
Отец опять хихикает.
— На прошлой неделе она доставила какую-то рыбу к двери.
— Кто доставил?
— Соседи положили на карниз оттаивать. Жажа ее учуяла и притащила, в пластиковом пакете, целиком.
Я засмеялся.
— Сколько Жаже лет?
— Шестнадцать в августе стукнуло.
— Неплохо.
— Да.
— Ну ладно, пока, пап.
— Пока, сын.
После звонка я сижу несколько минут не двигаясь, думая об отце. Когда он приехал в Лондон три года назад, лифт вышел из строя на пару дней. Отец настоял на восхождении, медленными переходами, к моей квартире на восьмом этаже. На следующий день я снял ему комнату в небольшом отеле неподалеку. Но поскольку единственная причина, по которой он приехал в Лондон, была меня повидать, получилось довольно глупо. Теперь он редко покидает Рочдейл. Время от времени он ездит в Манчестер. Лондон его пугает. Он многое не любит в Лондоне, например то, что вода недостаточно хорошо мылится.
После смерти матери он был совершенно потерян. Его вдовая сестра решила, что он не вынесет одиночества, и переехала к нему, сдав свой дом в аренду. Жажа, кошка моих родителей, известная своей диковатостью, тут же полюбила тетю Джоан как родную. Мой отец выжил. Но так и не оправился.
Что касается лавки и парковки — это было горькое дело. Совет, планируя расширить главную дорогу, настоял на обязательной продаже мясной лавки, которая была на соседней улочке. Это было больше чем просто наш магазин, это был наш дом. Несколько соседских домов тоже пошли под снос. Компенсация была мизерной. Мои родители годами пытались бороться, но это ни к чему не привело.
Я был в это время в Манчестере, пробуя разные подработки, чтобы было на что жить и еще чтобы отложить денег на будущее, на колледж. В начале я совсем не мог помочь, да и позже совсем чуть-чуть. Кроме того, наши отношения были по-прежнему натянутыми. Без работы жизнь отца потеряла смысл. Через пару лет я попал в Королевский Северный колледж музыки, а у отца начались проблемы с легкими. Моя мать загоняла себя, пытаясь ухаживать за ним, зарабатывая на жизнь в качестве подавальщицы в школьной столовой и борясь с городскими властями. И несмотря на то что болел он, умерла она — неожиданно, от инфаркта.
Несколько лет поколебавшись, в конце концов совет решил не расширять дорогу. Приобретенная земля была продана девелоперам. Лавки и дома, придя в запустение, были снесены. Там, где мясник Стэнли Холм когда-то вел торговлю, теперь только асфальт. Это парковка.
1.10
Когда я говорю, что я из Рочдейла, лондонцы улыбаются, как если бы само название было забавным. Меня это больше не напрягает и уж точно не удивляет. Действительно, уж если напрягаться, то по поводу самого города. Но то, что случилось с нами, могло случиться где угодно, я уверен.
В детстве я был вполне счастлив в Рочдейле. Наш дом стоял на краю города, и когда у меня наконец появился велосипед, я мог выезжать в сторону пустошей, иногда с кем-то из школы, чаще сам по себе. Через несколько минут я оказывался на просторе. Я гулял по холмам, иногда просто лежал в травяных впадинах, где было не слышно ветра. В первый раз, когда так лег, я был поражен: я никогда не слышал такой тишины. И в этой тишине вдруг зазвучала восходящая песня жаворонка.
Я бросал велосипед внизу, в безопасности у стоящей на отшибе гостиницы «Оуд-Беттс», и лежал так иногда часами. Иногда пел один жаворонок; иногда голос одного растворялся все выше и выше в небе, а другой только начинал подниматься. Порой, когда солнце выходило после дождика, бывало целое соревнование жаворонков.
В Лондоне даже на высоте моего этажа тишины нет. Даже в глубине 600-акрового парка я слышу шум движения со всех сторон и даже сверху. Но иногда утром я беру походный стул и иду в «утопленный сад» рядом с Оранжереей. Сажусь в один из просветов среди высоких лип и смотрю поверх цветных уступов на тихий овальный пруд. Среди кувшинок играют фонтаны, заглушая шумы снаружи зарослей. Вокруг нахально бегают белки и застенчиво — мышки. Голубь гортанно воркует у моих ног. И — в правильный сезон, в месяц, ровно противоположный нынешнему, — поют дрозды.
Сегодня я иду вокруг «утопленного сада» и вспоминаю разговор с Джулией. Наше фортепианное трио играло концерт где-то недалеко от Линца, и после мы вдвоем пошли в лес вокруг дома, в который нас пригласили. Это была ночь полной луны, и соловьи пели неистово.
— Роскошно, — сказал я. — Доницетти птичьего мира.
— Ш-ш-ш, Майкл, — сказала Джулия, прислонившись ко мне.
Соловей остановился, и Джулия сказала:
— Тебе не нравится?
— Это не моя птица. Ты любишь соловьев?
— Да.
— Это, должно быть, твои австрийские корни.
— О, не говори глупостей. Как насчет поцелуя? — Мы поцеловались и пошли дальше.
— Если это правда твоя любимая птица, я беру свои слова обратно.
— Спасибо. А твоя какая?
— Жаворонок, конечно.
— А, понимаю. «Взлетающий жаворонок»?16
— О нет — совсем не поэтому.
— Невзрачная пичуга...
— Ну твой соловей тоже не райская птица.
— Кажется, среди композиторов не так много красавцев, — сказала Джулия чуть погодя. — Шуберт был немного лягушкой.
— Но лягушкой, которую ты бы поцеловала?
— Да, — сказала Джулия, не колеблясь.
— Даже если бы это его отвлекло от творчества?
— Нет, — сказала Джулия. — Тогда нет. Но я не думаю, что это его отвлекло бы. Его бы вдохновило, и он бы закончил свою «Неоконченную».
— Верю, что закончил бы. Так что хорошо, что ты его не поцеловала.
Начинало накрапывать, и мы свернули к дому.
1.11
Когда я пробовался в квартет «Маджоре», Эллен спросила, как Джулия. Они были знакомы: наше трио и их квартет — оба тогда недавно сформировавшиеся — встретились на летней программе в Банфе в Канаде.
Я сказал, что мы потеряли друг друга из виду.
— О, как жаль, — сказала Эллен. — А как Мария? Замечательная виолончелистка! Я думала, вы втроем потрясающе хорошо вместе играли. Вы были созданы друг для друга.
— С Марией все хорошо, я надеюсь. Она по-прежнему в Вене.
— Грустно, когда вот так теряешь связь с друзьями, — пробормотала Эллен понимающе. — У меня однажды был школьный друг. Он был на год старше меня. Я его обожала. Он хотел стать стоматологом — дикая идея... О, это... Лучше сменить тему, да?
— Нет, совсем нет. Но может, начнем репетицию? Мне нужно в пять тридцать кое-где быть.
— Конечно. Ты мне сказал, что торопишься, а я тут разболталась. Извини.
Потерять из вида — из слуха, из запаха, из вкуса, из осязания. Недели не проходит, чтобы я не думал о ней. Это после десяти лет: слишком прочно впечатано в памяти.
После того как уехал из Вены, я написал ей, но слишком поздно. Она не ответила. Я писал снова и снова, в пустоту.
Я написал Марии Новотны, она ответила, что Джулия по-прежнему слишком расстроена и что я должен дать ей время. Мои письма мешают занятиям в ее выпускной год. Может, мне стоит сбавить пар. Мария, однако, всегда была больше подругой Джулии, чем моей. Они были знакомы до того, как я появился на сцене и столь неожиданно с нее сошел. Она не делилась со мной секретами и не давала мне надежды.
Когда Джулия закончила свой курс, она исчезла с лица земли.
Я написал в Высшую музыкальную школу, прося переправить мое письмо. Я так и не услышал от нее ничего. Я написал в ее родительский дом под Оксфордом — безрезультатно. Написал ее тете в Клостернойбург и не получил ответа. Написал Марии снова. Мария ответила мне, что она тоже ничего не слышала о Джулии. Однако она была уверена, что Джулии в Вене нет.
В конце концов, более чем через год после нашего расставания, раздавленный потерей, я позвонил ее родителям. Ее отец провел с нами день, когда был в Вене на конференции по истории. Он был поклонником Одена и взял нас с собой на небольшое паломничество в Кирхштеттен, маленькую деревеньку,
