в любой момент. Никого из друзей там не будет. Уж Пирса точно не пригласят. Перед моей поездкой на север пирожки с мясом, фальшивые рождественские песнопения и компания малознакомых людей меня вполне устраивает. Что правда, то правда — я не вижу смысла теперь себя наказывать, как бывало раньше.
Не так холодно, как должно было бы быть. Я играю гаммы на скрипке час, два или дольше. Это меня собирает, утешает, освобождает голову. Иногда передо мной возникают лица: среди них — моей матери и моего первого учителя по скрипке, не миссис Формби, а молодого человека, самого очень приверженного гаммам.
Я встречаю в вестибюле соседей по дому и каждый раз думаю: какое страдание кроется за этой улыбкой? Какая радость — за этой скорбной гримасой? Почему первое должно быть более вероятным, чем второе? Закаляет ли натужный смех израненное сердце?
8.30
Николас Спейр простил Пирса за прошлогоднюю выходку, иначе Пирса не было бы здесь, на ежегодной вечеринке. И Пирс, наверное, простил Николаса за его яростную антифорельность.
Белое вино сменило прошлогодний красный фруктовый пунш. Пирс выглядит уже сильно принявшим. Прежде чем я соображаю, что сказать, он уже пересек комнату и практически пригвоздил меня к стене.
— Майкл!
— Дорогой мой мальчик! — бормочу я, от смущения пародируя Николаса.
— Ну уж, не надо смеяться над нашим хозяином. В этом году он в депрессии и не агрессивен.
— Почему же?
— Он не может найти любовь, даже в лесопарке Хэмпстед-Хит.
— А, тогда это серьезно, — говорю я. — Ну а как ты? Как вы все?
— Майкл, возвращайся.
Я вздыхаю и залпом пью вино.
— Ну хорошо, хорошо, — продолжает Пирс. — Я ничего не буду сейчас говорить. Но как ты? Тебя сто лет никто не видел. Никто не знает, жив ты еще или нет. Почему ты прячешься? Может, хотя бы встретимся все вместе? Эллен в депрессии. Она скучает по тебе. Мы все скучаем. Она не звонила с тех пор, как ты перестал отвечать. Ну, так что нового?
— Хорошего? Или плохого?
— Хорошего. Оставь плохое до следующего раза.
— У меня есть скрипка.
— Чудесно. Какая?
— Тонони.
— Карло?
— Да.
— Как и был?
— Это он и есть.
— Ты его купил? Как тебе удалось?
— Пирс, мне его подарили.
— Подарили? Как? Та старая курица из Йоркшира?
— Не называй ее так.
— Прости. Прости. — Пирс поднимает обе руки вверх, разливая немного вина себе на рубашку.
— Она умерла. Она мне его завещала.
— Вот же черт! — говорит Пирс. — Все что-то наследуют, кроме меня. О, я не это имел в виду. Я по-настоящему рад за тебя. По-настоящему. За старых куриц! Пусть они все скорее поумирают и пооставляют все свои деньги голодающим скрипачам. — Он поднимает бокал.
Я смеюсь и, чувствуя себя немного предателем, поднимаю свой.
— На самом деле мне грех жаловаться, — говорит Пирс. — Я тоже нашел скрипку. Или, по крайней мере, я так думаю.
— Какую?
— Эберле. И редкостно хороший.
Я улыбаюсь:
— Ну, Пирс, поздравляю. Тогда, у «Дентона», я тебе очень сочувствовал. Эберле — неаполитанец? Или чех? Был же какой-то чешский Эберле тоже?
— Понятия не имею. Этот из Неаполя.
— И кстати, миссис Формби живет... жила в Ланкашире, а не в Йоркшире.
— Просто для точности?
— Вот именно.
Пирс смеется.
— Видишь. Мы можем разговаривать. Ты должен услышать мою скрипку. У нее чудесный тон, сбалансированный на всех струнах, теплый, но ясный. Она звучит потрясающе даже в ми мажоре, поверишь ли! Забавно, что она скорее полная противоположность Роджери. Может, Роджери был бы слишком громким для меня, особенно в Бахе.
— Ты ее нашел у перекупщиков или на аукционе?
— Ни там, ни там, — говорит Пирс. — Это странная история. На самом деле я немного наживаюсь на несчастье друга. Луиса. Ты ведь знаешь Луиса?
— Нет.
— О? — говорит Пирс с удивлением. — Ну, вкратце, он был вынужден ее продать и предложил ее мне, тогда ведь получается без комиссии. Он взял большой заем, чтобы ее купить, а теперь не может его выплачивать. Последней каплей для него было, когда ЛСО его надул.
— Как это? — спрашиваю я, глубоко благодарный за то, что мы говорим про Лондонский симфонический оркестр и незнакомого мне Луиса, а не про запись Баха.
— В общем, — говорит Пирс, — мой дружок Луис пошел на прослушивание, хорошо сыграл, и ему предложили попробоваться на четвертом пульте первых скрипок. Его первое выступление с ними должно было состояться на гастролях в Японии, ну и несколько концертов в Лондоне за неделю до поездки. Ради этого он отказался от всех своих довольно хороших подработок: этот лох с запудренными мозгами всегда был влюблен в ЛСО. И вот, меньше чем за сутки до первого концерта, кто-то из администрации позвонил ему и сказал, что они уже заполнили вакансию неделю назад, но что Луис сможет поехать с ними на гастроли, если хочет, за компанию. Ни сожалений, ни извинений — ничего.
— Они хоть как-то это объяснили? — спрашиваю с неожиданным для меня самого интересом.
— Оказывается, еще двое скрипачей рассматривались на это место уже какое-то время, и администрация «под давлением» должна была быстро решить между теми двумя, вообще забыв про Луиса. — Пирс пробует изобразить кавычки жестом, что в его состоянии довольно рискованно.
— Но зачем же они его позвали на прослушивание в таком случае? — спрашиваю я. — Почему предложили ему гастроли?
— Кто ж их знает? Администрация там состоит из таких же людей, как мы, обычных затюканных музыкантов, считающих, что судьба к ним несправедлива.
— А почему он тогда не утерся и не поехал с ними в Японию, раз деньги ему так важны.
— Именно это я его и спросил. Полагаю, я бы поехал. В конце концов, в каждом мире немало всякой дряни, и многое гораздо хуже этого. Но он сказал, что у него есть честь и что он не хочет возненавидеть оркестр, чей звук полюбил еще до того, как взял в руки свою первую скрипку-четвертинку. Может, он и прав. Может, если бы у нас всех было бы немного больше гордости, с нами так бы не обращались... Черт его знает. Я полагаю, довольно мерзко попасть под струю дерьма, даже из-под любимого слона. Но это было не единственной его неудачей, просто последней каплей. В общем, я сказал Луису, что мне понравился Эберле и что я готов его немедленно у него купить, однако если он захочет его выкупить назад в течение полугода, я согласен. Он благородно запротестовал и начал что-то бормотать, но я велел ему заткнуться — я бы чувствовал себя последней свиньей, если бы не дал ему такой возможности. Ну, я все же должен был сказать страдальцу, что после шести месяцев я слишком привяжусь к скрипке и не смогу с ней расстаться. Привяжусь! Я начинаю говорить, как Эллен.
— Надо же, Пирс, никогда не знаешь, чего от тебя ждать.
— И это от человека, состоявшего со мной в браке последние шесть лет!
— Ну, теперь в разводе.
— Да.
Отсрочка закончена. Мне не отвертеться.
— Ну и как остальные супруги сходятся с новой второй скрипкой?
Я спрашиваю настолько небрежно, насколько мне удается. Но небрежно не получается, получается холодно, почти заносчиво и вообще нечестно. Для них травма развода непосредственно ведет к травме ухаживания, помолвки и скоропалительной женитьбы.
Пирс глубоко вздыхает:
— Мы пробовали довольно много народу; так получилось, что больше женщин, чем мужчин. Я думал, что Эллен не захочет менять баланс, но она скорее стремилась к этому. Она не хочет другого мужчину на твое место. То и дело на меня кричит. Даже рассталась с Хьюго; это-то и слава богу. Она все еще по-настоящему расстроена... Но конечно, из-за записи мы можем рассматривать только людей, также играющих на альте.
— А «Стратус»? — обходя то, во что я не могу вмешиваться.
— Ну, они очень достойно согласились не разрывать контракт, — говорит Пирс. — Но «Искусство фуги» у меня ассоциируется с тобой, Майкл. У нас у всех. Ты не только замечательный музыкант, но ты — часть нас. Бог знает, как у нас получится войти в него без тебя. Все, кого мы пробовали, неплохи, даже совсем неплохи, но мы не можем играть гамму ни с одним из них.
Чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.
Еще широкий жест и разлитое вино.
— Эй, Майкл, держись, я не хочу тебя расстроить дважды за вечер.
На мгновение я отвожу глаза.
— Ты
