официально заявив о своем присутствии, положила конец нашим изысканиям и заставила наше сборище разойтись.
Прежде чем мы перейдем к другим ценностям, я хочу кратко остановиться на нескольких моментах, которые мы не успели осветить вчера.
Вы помните, что один из вопросов, который мы обсуждали, заключался в том, что если интересность требует новизны, то нам может совершенно не повезти с ценностью интересности, поскольку мы не можем добиться настоящей новизны в нашей жизни, если рассматриваем вещи в достаточно большом масштабе. Это справедливо даже для таких фигур, как Наполеон или Аристотель. Если же мы выберем более среднего болвана, то это будет справедливо и для масштабов, гораздо меньших, чем масштабы космоса в целом.
В качестве возможного ответа мы рассмотрели парохиализм: позицию сужения области, в которой оценивается интересность, до цивилизации, сообщества, группы или даже отдельного человека, что необходимо для придания нашей жизни достаточной локальной новизны, чтобы она могла считаться объективно интересной. Рассказы о наших поступках и переживаниях в таких скромных масштабах, возможно, не разнесутся по залам Валгаллы, о них едва ли заговорят в наших пабах и кофейнях, но, возможно, о них упомянут за кухонным столом; или, если этого не произойдет, по крайней мере, можно рассчитывать, что послушный монолог в нашей собственной голове будет освещать происходящее - с его никогда не ослабевающим пафосом и заголовком каждой рогатки (последние новости: этот придурок только что украл мое парковочное место; последние новости: что это за щелчок в колене; последние новости: муха на свободе в вестибюле).
Однако даже такой парохиализм не открывает четкого пути к высокому уровню интересности в утопии, поскольку помимо пространственных рамок области, в которой оценивается новизна, мы должны учитывать и временные рамки. И особенно в свете перспективы радикального продления жизни в утопии - что, конечно, желательно по другим причинам - может оказаться сложным поддерживать высокий уровень интересности на протяжении всей нашей индивидуальной жизни. По крайней мере, так кажется, если мы измеряем интересность в терминах чего-то вроде "когнитивных потрясений" (хотя это не так - мы должны напомнить себе - если мы измеряем интересность в терминах "калейдоскопически меняющейся сложности").
Ну, хорошо, но ограничение кругозора отдельной жизнью на самом деле не является самой крайней версией парохиализма, которая только возможна. Мы могли бы взглянуть на вещи еще более пристрастно и игнорировать не только других и других, но также прошлое и будущее: таким образом, ограничив сферу интересности отдельным моментом индивидуальной жизни.
С этой точки зрения, для удовлетворения требования объективной интересности достаточно, чтобы каждый момент жизни содержал в себе, рассматриваемый изолированно, сверхинтересное явление. Мы бы судили о каждом моменте исключительно по его внутренним качествам.
Если мы придерживаемся такого подхода, то следующим естественным шагом будет поиск самого интересного момента, который мы можем придумать.
Например, допустим, мы могли бы записать точные процессы, происходящие в мозгу Эйнштейна в тот самый момент, когда он впервые начинает постигать контуры общей теории относительности. Это было бы трудно сделать в случае биологического мозга, но если бы Эйнштейн был детерминированной загрузкой или симуляцией, то любой человек с root-доступом мог бы легко сохранить снимок состояния его мозга в тот момент, когда начинается этот эпизод судьбоносного открытия. Зафиксировав все соответствующие вычислительные параметры, мы смогли бы повторить этот эпизод - воспроизвести его снова и снова, причем в каждом повторении те же эйнштейновские мозговые процессы разворачиваются точно таким же образом и порождают, как мы можем предположить, тот же субъективный опыт, ту же когнитивную и феноменальную вспышку озарения, подобную яркому стробоскопу.
Мы могли бы поставить эту запись на вечный повтор. С точки зрения крайнего парохиализма, жизнь, полностью состоящая из этого "ага-момента", воспроизводимого снова и снова, была бы выдающейся, по крайней мере, в том, что касается ценности интересности.
Ведь если мы достигли совершенства, зачем стремиться к переменам? Любое другое состояние, которого мы можем достичь, будет не лучше, а может быть, и хуже.
Если мы ищем интересно-оптимальное состояние, можем ли мы найти такое, которое оценивается даже выше, чем эйнштейновская эврика?
Возможно, этот вопрос требует иных методов исследования, нежели те, что санкционированы академическими кругами. Внизу у реки есть команда, обычно они тусуются под мостом, которая, похоже, проводит соответствующие исследования, хотя, по-моему, они еще не опубликовали свои результаты.
Неясно даже, каково было Эйнштейну, когда он развивал свои прозрения. Возможно, волнение от того, что он находится на пути к важному открытию, и приятное чувство, когда интеллект ощущает себя сильным и способным, и ощущение ясности, и восторг от любопытного исследования: может быть, вместе с ними было и чувство напряжения, умственной усталости и неудовлетворенности от оставшихся путаниц? Кто знает, может быть, даже ощущения жажды и голода или телесные боли могли вторгнуться в созерцание Эйнштейна, когда он совершал свой прорыв. Как минимум, мы хотели бы устранить все подобные дискомфорты и неудобства, прежде чем сделать его опыт шаблоном для бесконечно повторяющегося паттерна или экзистенциального арабеска.
Мы также должны подозревать, что на наши интуитивные представления о ценности опыта Эйнштейна влияет наша оценка его внешней значимости. Мы знаем, что Эйнштейн стал успешным первооткрывателем глубокой истины о физической Вселенной. Мы также знаем, что его теория получила всемирное признание и что многие из самых ярких умов в последующих поколениях приложили немало усилий, чтобы понять его результаты. И мы знаем, что эпизод с открытием стал частью большого целого - жизни человека, обладавшего многими достойными восхищения качествами. Все эти внешние обстоятельства могут наложить чары на сам эпизод, заставляя его казаться более интересным, чем он есть на самом деле, если оценивать его исключительно по внутренним качествам - а именно так мы должны его воспринимать, если всерьез относимся к узким рамкам, предписанным крайним парахиализмом.
Мы можем предположить, что без строгих требований к повторению и в отсутствие требований внешней значимости, возможно, состоянием души, которое максимизирует интересность или, лучше, сочетание ценности интересности и еще более важной ценности удовольствия, будет некая форма экстаза.
Что за экстаз? Если бы вы могли получить только один опыт навсегда, что бы это было?
Одним из кандидатов является состояние, описанное в последнем романе Олдоса Хаксли "Остров". В этом романе Хаксли попытался представить альтернативу довольно непривлекательной дилемме, которую он поставил в своей предыдущей книге "Храбрый новый мир", - третий путь, позволяющий избежать, с одной стороны, сырого, жестокого, полного страданий состояния природы, а с другой - деспиритуализированного общества фордистского консюмеризма с его поверхностным и насыщенным сомой массовым довольством.
Подход, которого
