Мы находим аналогичную диверсификацию портфелей в британском случае: Британские международные портфели приносили очень комфортные доходы, достаточные для финансирования структурного торгового дефицита с остальным миром, продолжая накапливать требования ускоренными темпами. Тем не менее, некоторые части Британской империи были гораздо менее прибыльными, чем другие, и представляли собой скорее широкую цивилизаторскую миссию или стратегию, направленную на благо конкретных групп владельцев и поселенцев, чем сугубо финансовую операцию. В целом, режим неравенства Belle Époque был оправдан как собственническими, так и цивилизаторскими аргументами, и оба они оказали значительное влияние на последующие события.
Легальность метрополии, колониальная легальность
Теперь мы переходим к вопросу о происхождении неравенства в колониальных обществах и причинах его сохранения. Я уже обсуждал роль колониальных бюджетов в создании и сохранении неравенства в колониях. Как только колонизированное население стало облагаться большими налогами в первую очередь в интересах колонизаторов, особенно в отношении инвестиций в образование, неудивительно, что существующее неравенство закрепилось. Однако к неравенству, вызванному налоговой системой и структурой государственных расходов, следует добавить неравенство, обусловленное другими аспектами колониального режима, начиная с правовой системы, которая была существенно предвзята в пользу колонизаторов. В частности, в делах, связанных с коммерческим, имущественным или трудовым правом, коренное и европейское население не имело доступа к одинаковым судам и не могло вести экономическую конкуренцию на равных.
Этот особенно жестокий аспект колониального неравенства мы видим в истории Саникем, героини великолепного романа Прамоедьи Ананты Тоера "Эта земля человечества", опубликованного в 1980 году. В 1875 году, недалеко от Сурабайи на востоке Явы, отец Саникем надеется получить повышение по службе и скопить небольшое состояние, продав ее в 14 лет в качестве наложницы Герману Маллеме, голландскому владельцу плантаций. Молодая девушка понимает, что единственный человек, на которого она может рассчитывать, - это она сама: "Его руки с шершавой, как у игуаны, кожей были покрыты светлыми волосами, такими же густыми, как мои бедра". Но у Германа свои проблемы: он сбежал из Голландии, от друзей и жены, которую обвинил в измене, и прежде чем поддаться алкоголизму, он пытается восстановить свою жизнь, обучая Саникем голландскому языку, чтобы она могла читать ему журналы, которые привозят из Голландии. Она быстро учится самостоятельно управлять плантацией Уонокромо, терпя многочисленные жертвы и насмешки. Она рада видеть свою дочь Аннелис в отношениях с туземцем Минке, который чудом был принят в голландскую среднюю школу в Сурабайе, а ее сын Роберт компенсирует унижения, которые он терпит как "полукровка", обрушивая свой гнев на туземцев с еще большей яростью, чем чистые белые. Однако Саникем не знает, что плоды ее труда не принадлежат ей по закону. Из Голландии приезжает законный сын Германа, разъяренный тем, что его убогий отец смешал его кровь с кровью туземцев; вскоре после этого Германа находят мертвым в китайском борделе. Его сын обращается в голландский суд в Сурабайе, чтобы потребовать то, что принадлежит ему по закону, и в итоге получает контроль над плантацией. Аннелис против ее воли отправляют в Нидерланды, где она впадает в безумие, а Саникем и Минке, оба раздавленные, остаются на Яве. С наступлением двадцатого века перед ними остается только один выход: присоединиться к долгой борьбе за справедливость и независимость.
Прамоедья Ананта Тоер знает, о чем говорит: он провел два года в голландских тюрьмах в 1947-1949 годах, а затем познакомился с тюрьмами Сукарно и Сухарто в 1960-х и 1970-х годах из-за своих коммунистических убеждений и защиты китайского меньшинства в Индонезии. В своем романе он исследует денежное неравенство в период, когда золотой стандарт и нулевая инфляция наделили деньги социальной значимостью и придали собственности прочность, с которой ничто другое не могло сравниться. Отец Саникем продал ее Маллему за 25 флоринов, "что достаточно, чтобы деревенская семья могла безбедно жить в течение 30 месяцев". Но это не классический европейский роман, и суть дела кроется в другом: колониальный режим неравенства основан прежде всего на неравенстве статуса, на этнической и расовой принадлежности. Чистокровные белые, "полукровки" и туземцы не имеют одинаковых прав, и все они охвачены бурлящей смесью презрения и ненависти с далеко идущими последствиями.
Последние исследования, особенно работы Эммануэль Саада, показали, как колониальные державы в двадцатом веке разработали в своих империях особые правовые системы, которые позволяли им предоставлять права на основе тщательно кодифицированных этнических и расовых категорий, несмотря на то, что такие классификации якобы были исключены из законодательства метрополии после отмены рабства. Например, расовые признаки были исключены из переписей населения Реюньона и Французской Вест-Индии после 1848 года. Согласно декрету 1928 года о "статусе детей смешанной расы, рожденных от неизвестных родителей в Индокитае", французское гражданство присуждалось любому лицу, у которого хотя бы один из родителей "предположительно принадлежит к французской расе", что заставляло суды учитывать физические и расовые характеристики лиц, имеющих дело.
Существовало несколько школ мышления по этому вопросу. Некоторые колониальные администраторы сомневались, что "полукровки", плод мимолетных встреч с "желтыми женщинами", смогут социально адаптироваться, и поэтому отвергали политику автоматической натурализации. Но многие поселенцы, которые сами были вовлечены в смешанные браки, настаивали на опасности "позволить мужчинам с нашей кровью в жилах разгуливать на свободе". Это было бы крайне "неосмотрительно", - утверждали они, - "позволить создать антифранцузскую партию и вызвать презрение аннамитов [вьетнамцев], которые обвиняют нас в том, что мы бросаем людей, которых они считают нашими сыновьями". Еще одной причиной для рассмотрения расовых критериев была забота колониальных властей о борьбе с мошенничеством при признании потомства. По всем признакам, это было довольно редким явлением (как и рождение детей смешанных рас в целом), но некоторые опасались, что такая практика может привести к "настоящей индустрии со стороны умных европейцев, которые впали в нищету и хотели бы получить некоторое обеспечение для своей старости" (как выразился один юрист в то время). На Мадагаскаре администраторы беспокоились о сложности применения такого закона, который был разработан для Индокитая: как судья сможет провести различие между ребенком отца-реюньонца (гражданина Франции, даже если он не принадлежит к "французской расе") и ребенком отца-малагасийца (а значит, не гражданина, а подданного)? В любом случае, указ применялся в Индокитае: в 1930-х годах выдавались медицинские справки, подтверждающие смешанную франко-индокитайскую расу некоторых детей, а после Второй мировой войны это привело к принудительной "репатриации" тысяч несовершеннолетних смешанной расы.
Следует также отметить, что хотя смешанные браки теоретически были разрешены как в колониях, так и в метрополии, на практике власти стремились препятствовать им, особенно в тех случаях, когда француженка хотела выйти замуж за местного жителя. В 1917 году, когда
