Ознакомительная версия.
Сегодняшний экономический курс и параллельный ему политический (политика Вашингтонского консенсуса и война с терроризмом) обречены на провал: тот и другой игнорируют исторический опыт, вернее исторические законы создания богатства и демократии. В Сомали и Афганистане экономический строй еще не дорос до стадии возрастающей отдачи, в нем нет синергического ben commune (общего блага), а все еще действуют правила игры с нулевой суммой, которые мы обсуждали в начале главы III. Естественный политический строй такого общества — племенной, а его лидеров мы часто именуем полевыми командирами. Контролировать столицу в таком обществе— значит контролировать ренту с сельской местности; при этом столица не дает взамен этого сельской местности продуктов производства с возрастающей отдачей. Это паразитирующая столица. Чем больше в стране природного богатства (например, нефти), тем больше достается тому, кто контролирует столицу. Тот факт, что колониальные державы провели границы национальных государств без учета племенных территориальных границ, ухудшает ситуацию.
Мусульманский историк и философ Ибн Халдун (1332–1406) описал развитие общества от кочевых пустынных племен, живущих в кланах на основании кровного родства, до крестьян и затем городских жителей[254]. Горожане становятся расточительными, и по мере того как растут желания, им приходится постоянно увеличивать налоги. Они прибегают к услугам иностранцев и игнорируют утверждения соплеменников о равенстве, поскольку последние как воины постепенно деградируют. Так государство дряхлеет и со временем становится жертвой новой группы кочевников, которые затем проходят тот же цикл. В доиндустриальном мире, окружавшем Ибн Халдуна, история выглядела как циклическая последовательность войн между племенами с участием иностранных союзников за статичную и непродуктивную ренту, которая начислялась на капитал. Такой же была история Норвегии.
Производство, специализирующееся на сырьевых товарах и не доросшее до возрастающей отдачи и общего блага, способствует созданию феодального политического строя. Однако и без него государство продолжает изымать экономический излишек, как это делалось при колониализме, и почти ничего не давать взамен; так происходит в африканских странах. В таких условиях докапиталистический производственный и политический строй оказывается чрезвычайно живучим, и этому, вероятно, есть причины. Один из консультантов президента Танзании Джулиуса Ньерере, швед Йоран Хюден, когда-то писал о непокорном крестьянстве Африки. НАТО и Запад сегодня стоят перед проблемой «непокорного крестьянства» в Афганистане. Я предполагаю, что социализм Ньерере в Африке провалился по той же причине, по которой провалились действия НАТО и Запада в Афганистане. Все дело в экономическом строе.
Развитие, которое разорвало описанный Ибн Халдуном круг получения ренты, мы в главе III определили как одновременное развитие разделения труда и отраслей промышленности с возрастающей отдачей. В присутствии этих видов деятельности капитал стал активом для сельской местности, и наоборот: национальное государство перестало быть игрой с нулевой суммой. Со времен Жана-Батиста Кольбера известна лишь одна формула создания национальных государств — индустриализация, инвестиции в инфраструктуру и создание свободной торговли в пределах страны. После того как эти условия выполнены, можно делать следующие шаги.
Несколько месяцев назад норвежский Институт стратегических исследований пригласил Эдварда Луттвака, известного воинствующего и консервативного вашингтонского республиканца, на семинар в Лиллехаммере — городе, где в 1992 году проводились Олимпийские игры. К моему удивлению, оказалось, что Луттвак всегда был против войны в Ираке. «Знаете, — сказал он мне, — один чиновник из Министерства обороны в 2003 году, как раз перед началом войны в Ираке, назвал меня расистом только потому, что я сказал, что не верю, что уничтожение Саддама поможет продвинуть в Ираке демократию».
Луттвак, прекрасно зная историю, придерживался того же мнения, что и Бэкон с Марксом, — проблема не в расе, а в экономическом строе. Однако из-за того что европейцы запретили развивать обрабатывающую промышленность в колониях, где было мало белых людей, в то время как колонии, где белых было много, индустриализовались и получили независимость, раса кажется значимой в вопросах развития. На второй день пребывания в Перу я встречался с президентом Белаунде (эта встреча описана в главе I). Президент только что вернулся из поездки в изолированную область страны в глубине перуанских лесов. В этой области, куда можно попасть только на вертолете, жили немецкие поселенцы, приехавшие после Первой мировой войны. Хотя они были преимущественно белокожими и голубоглазыми, жили точно так же, как остальные. Много лет спустя я попал в бразильский штат Риу-Гранди-ду-Сул, где немецкие поселенцы, которых было больше, чем в Перу, создали обрабатывающую промышленность и богатство. Вновь цитируя Фрэнсиса Бэкона, скажу: «Есть огромная разница между жизнью людей в каком-либо наиболее культурном краю Европы и в какой-нибудь наиболее дикой и варварской области Новой Индии… И эта разница происходит не от почвы, не от климата, не от телосложения, а от наук (т. е. от профессий, принятых в этих местах)».
И все же у нас есть причины для оптимизма. Менталитет и институты относительно быстро меняются вслед за экономическим строем. Английские путешественники в начале XIX века не увидели в Норвегии, этой отсталой стране пьющих крестьян, никаких возможностей для развития. Однако 50 лет спустя оказалось, что они были неправы. Дэвид Ландес, гарвардский экономист, приводит в качестве примера цитату из газеты «Japan Herald» за 1881 год: «Мы не думаем, что Япония когда-либо разбогатеет: этому препятствуют преимущества, дарованные природой, а также любовь японского народа к праздности и удовольствиям. Японцы — счастливая раса, и, будучи удовлетворенными тем немногим, что имеют, они вряд ли многого достигнут»[255]. Причина и следствие в процессе развития были расставлены по местам еще Иоганном Якобом Мейеном в 1769 году: «Известно, что не сначала примитивные народы улучшают свои обычаи, а потом открывают полезные виды хозяйственной деятельности, а наоборот». Смена менталитета приходит со сменой способа производства.
У нас есть и причины для пессимизма; в основном они касаются того, что Мозес Абрамовиц называл меняющимся профилем технического прогресса. У разных технологий разные характеристики. Например, информационная технология позволила небольшим компаниям разработать хиты и быстро заработать много денег. Биотехнологии, с другой стороны, развиваются медленно и получается, что биотехнологический бизнес в целом — это скорее потеря денег, а не их источник. Есть множество причин считать, что дело не просто в разных стадиях технологической зрелости. Несколько лет назад я был приглашен в Кембридж на защиту диссертации молодой американки. Она доказывала, что в то время как информационные технологии вернули мировую экономическую власть Соединенным Штатам, биотехнологии по своей природе лучше подходят Японии с ее экономическим строем больших конгломератов. Японцы могут использовать одну и ту же биотехнологию во многих областях — от ферментации пива до создания лекарств. Используя терминологию Абрамовича, можно сказать, что мы имеем технологические системы с разными профилями в том, что касается масштаба производства; это важная идея, она имеет большое значение для объяснения неравномерности развития.
Одна из причин пессимистического отношения к качественным изменениям технологических периодов заключается в том, что уникальные элементы начиональной парадигмы Форда сложно воспроизвести сегодня. Механизмы, которые позволяли создать такую большую погрешность на начиональных рынках труда, сегодня ослаблены или их нет. Подтверждается факт, что заработная плата достигла максимума в 1970-е годы не только в большинстве латиноамериканских стран, но и в Соединенных Штатах. В США эту проблему можно решить политическими мерами, подняв минимальную зарплату. В бедной стране найти решение будет гораздо сложнее, это должна быть радикальная смена производственного строя страны.
Сочетание массового производства Форда и изначально национально ориентированного сектора обрабатывающей промышленности создало уникальные условия для роста реальной зарплаты. Это связано с факторами, которые экономисты слабо понимают, — экономической и политической властью. Читая анализ, приведенный ниже, необходимо помнить, что для развитых стран первая волна глобализации была преимущественно связана с сырьевыми товарами. По Кейнсу, производственные товары были в основном доморощенными.
Экономисты Американской институциональной школы, начиная с Джона Коммонса (1862–1945) и заканчивая Джоном Кеннетом Гэлбрейтом (1908–2006), прекрасно понимали роль власти: экономический рост требует баланса уравновешивающих друг друга сил бизнеса и профсоюзов. Ключевым элементом создания богатства после 1848 года была мощь профсоюзов, которая обеспечивала то, что мы называем основанным на тайном сговоре распространением экономического роста: жители богатых стран разбогатели, выбрав повышение производительности в форме более высоких зарплат, а не в форме более низких цен, как произошло бы в условиях совершенной конкуренции. Парикмахеры разбогатели, поднимая цену стрижки соответственно увеличению производительности промышленных рабочих и росту их зарплат. Условия торговли — соотношение обмена трудовыми часами при покупке промышленным работником стрижки — не изменились. В этом смысле доход парикмахеров в странах «первого» мира вырос чрезвычайно сильно по сравнению с доходом их коллег из стран третьего мира. Парикмахеры получили свою долю национальной ренты (дохода выше нормального уровня).
Ознакомительная версия.
