ухмыльнулась, глянула на упаковку вскользь и равнодушно покачала головой:
— Товары возврату на подлежат!
От ее надменности у Артема даже будто картинка поплыла перед глазами. Он поднял лапшу с прилавка, сжал ее до хруста в злой кулак, потряс этим макаронным кулаком перед лицом девушки, стараясь поднести как можно ближе к ее глазам, и прохрипел, с трудом сдерживаясь от того, чтобы на растереть упаковку об ее глупое, хотя и миловидное лицо:
— Я сказал замени, тварь! Иначе я… — он не знал, что он «иначе», с непривычки не придумалось быстро. Но это «иначе» наверняка было страшным.
И она увидела в его глазах все, что сам в себе он не видел, вздрогнула, быстро вскочила, заменила лапшу, отсчитала сдачу и уселась обратно на свой стул, сжалась и потупила испуганные, почти детские глазки.
Когда Артем открыл входную дверь, порыв ветра, сопротивляясь его возвращению в лес, захлопнул ее обратно с грохотом.
Продавщица вскрикнула от неожиданности.
Артем заново открыл дверь и, удерживая ее с силой, остановился и обернулся. Девушка сидела на своем стульчике и всхлипывала — маленькая, дрожащая, жалкая девчонка, вероятнее всего, подменявшая на работе маму или «самостоятельная», взрослеющая дочка магазинщика.
Артем чуть не шагнул было назад, даже с сожалением подался весь к ней, к ее страданию и боли. Но ветер снова попытался выхватить из его руки дверь, и он вышел вон.
Он никогда никого не прощал, не извинялся искренне и никогда не чувствовал вины. Не умел.
В памяти предательски больно мелькнули вчерашние удивленные глаза енота, получившего камнем в лоб. Почему-то енот не испугался, не разозлился. Он вначале, за сотую долю мгновения до боли, удивился. И его удивление промелькнуло теперь в глазах юной продавщицы пред тем, как она поняла, что ей больно и страшно.
Приметив цветочный ларек, Артем ринулся к нему, чтобы купить самый большой букет или много самых больших букетов и подарить этой девочке, оскорбленной и испуганной его новой, малознакомой ему самому, злостью. Пусть бы она только не плакала, пусть бы она только не чувствовала той боли, с которой он жил всю свою жизнь от первого ее дня.
Но ларек оказался закрытым, заброшенным и пустым.
Ненависть… Что делать с ней?
Теперь, когда Артем разрешил себе ее выплескивать, она только разрослась, будто явное проявления озлобления для нее было так же питательно, как влажная среда для плесени или как эта рвущаяся, сырая погода для лесных лишайников.
И ему думалось, что ненависть чужеродна, как очередной пандемийный штамм. Или она сидит внутри Артема и убивает его, или она выплескивается на окружающее и убивает все вокруг. Чтобы все равно в конце убить его самого.
В обоих вариантах ненависть — это уничтожение, кровь и смерть. А если мыслить глобально, смерть всего вообще. Скорее всего, только таковы мотивации архаических персонажей, таких, как дьявол. Не власть им нужна, не наслаждение чужой болью, ибо они ненасытны. Они жаждут смерти всего сущего, включая самих себя.
Выходит, дьявол — первейший из всех самоубийца.
Артем перешел скользкое шоссе, лавируя между пролетающих легковушек и стараясь не задерживаться и не оборачиваться, углубился в лес. Но здесь он не удержался, обернулся и глянул на магазинчик. Где-то там сидела его первая жертва, если не считать енота.
Он уселся в сырую траву и с брезгливостью оглядел свои руки. Они дрожали от кипучей злости, которая уже схлынула, оставив только горечь и боль, которую чувствовала теперь эта девочка, и которая теперь его самого наполняла до краев.
Дьяволом он точно быть не хотел. Не для того он убежал в этот лес.
А значит, нужно идти в другую сторону, нужно искать себя там, где нет ненависти, а есть… Что-то другое, которое еще предстоит осознать.
И он пошел дальше, пытаясь отыскать путь к себе в этом странном и сложном лесу, который туманно называется жизнью.
К середине дня северный ветер унесся дальше, на юг, по Атремову маршруту, оставив разбросанную повсюду, сорванную с деревьев листву, и тихие темные облака, развеивающие над лесом мелкую водяную пыль.
Опять стало парко и душно.
Одним рывком Артем прошел сразу пять километров — без опустошения шлось крепче, бодрее. Дерзновение, покорившее его с утра своей независимостью, никуда не ушло. Но оно ослабилось чувством вины, и Артем уже раздражался не на мир вокруг, а на себя в этом мире.
Нужно было куда-то привязать свою свободу, как-то отделаться от стремления бить и крушить все вокруг, пока он действительно не совершил какого-нибудь по-настоящему большого зла.
Взобравшись на высокую гору, он остановился, выбрал ровное место, захваченное мхами, и развернул поролоновый матрас.
Пора отдохнуть.
С этой высоты он видел обширную долину, такой пространственный пейзаж, каких в Ростове он видеть просто не мог, если не считать широкого разлива Дона на центральной набережной.
Странно, но вид зеленой летней идиллии его успокаивал. И хотя он устал, силы его восстанавливались быстро. И потому, что это свойство молодого двадцатипятилетнего тела, и потому, что за прочностью этого тела стояла большая работа.
Еще в детском доме Артем понял, что нельзя спрятаться в самом низу человеческой пищевой цепи — ведь туда плюют все, кто находится сверху. И, перед тем, как плюнуть, они внимательно присматриваются, чтобы выбрать жертву, не промахнуться и, по возможности, плюнуть побольнее.
Но и наверху спрятаться нельзя — нужно быть толстокорым, и нужно обязательно плевать. Потому, что нижние, выбирая путь, всегда следуют за верхними. И стоит тем ошибиться, во всем винят верхних, даже если те никого за собой не звали. И, если верхнего повергнут, то разорвут его с невиданной жестокостью.
Впрочем, верхним все равно, они не страдают от обвинений. Они плюют.
Артем так не умел, он хотел оставаться в толпе незамеченным. Поэтому он усреднял себя. Он был правильным, ровным. Но и это окружающими всегда воспринималось как ущербность. Они присматривались и тут же обнаруживали в Артеме слабость, потому что понимали, что его правильность — это только прикрытие и попытка убежать от осуждения и презрения. А значит, нужно его осуждать и презирать. Так все устроено.
Но что сделать? Нельзя изменить себя, можно только спрятать.
И он прятал и выращивал в себе то, что вырастить мог, что вырастить получалось и чем мог понадежнее прикрыться.
Во-первых, он всегда держал себя в середине чувств, умея терпеть что-угодно и сколько угодно. Он был самым настоящим мастером терпения, маэстро выдержки.
Во-вторых, он зубрил и читал — это под силу почти любому, если быть правдивым. Так
