– так трепетно, что она сберегла его, переписав своей рукой. Я делюсь с вами им: так я
улыбаюсь подростковой части себя. Я вижу тебя, мне приятно видеть твое вдохновение и твои бережные эксперименты со словами – и, конечно, твой юношеский драматизм.
Смотрю в окно. Свет белизны
Наводит грусть. Все решено.
Ты снова шепчешь: «Ну и пусть».
Гляжу в окно. Гляжу в разбитые мечты,
Твои, мои – пустые чувства,
Ты не приемлешь красоты,
А я люблю, когда мне грустно.
Люблю метель. Разбитое стекло…
Но ветер стихнет, стает серебро,
И унесет бездушная вода
Все то, что было нашим, – навсегда.
Марина Захаренко, около 2004 года
И все-таки проза была полноправной хозяйкой моего писательского сердца. Но я не писала в стол. Мне было важно присутствие читателя – зрителя для моих чувств, воплощенных в слова.
В 11 классе я запоем прочитала «Одиночество в сети», и эта книга меня зацепила – еще бы, столько драмы неразделенной любви на фоне историй о генетике и музыке. Думаю, именно благодаря ей я влюбилась в идею романа в письмах и по-своему воплотила эту идею в жизнь.
Я откопала свои старые тексты и бегло прочитала их, с некоторым смущением смотря на многие строки. Когда я изучала свои переписки из прошлого в работе над книгой, у меня возникало ощущение нарушения личных границ – той девочки, той девушки, которой я была. Мне понравилось это смущение, ведь оно показывает мне, что я и правда чувствую себя родителем по отношению к юным частям себя. И мне хотелось бы, чтобы у них было личное пространство.
Но я писала не только о своих чувствах – временами я просто практиковалась в словотворчестве и без стыда отправляла эти тексты тем, с кем мне хотелось ощущать призрачную связь. В моей жизни тех лет было два таких человека: старший брат моей подруги из ФМШ и еще один парень, сменивший его в строке «получатель». Не знаю, как именно он оказался частью моей жизни. Он был достаточно безразличен, чтобы я могла чувствовать себя с ним безопасно – но, боже, не представляю, что чувствовал он, ни с того ни с сего начав получать письма практически незнакомой девчонки младше его на несколько лет.
Я просто взяла и выбрала их в свои читатели, не спрашивая у них разрешения на это.
«Ты мой дневник, который живет своей жизнью. Надеюсь, ты не Том Реддл, иначе я попала. Я тебе доверяю, поэтому ты вынужденно заботишься обо мне. Прости за ответственность, которую ты вряд ли хотел», – писала я первому из них. Письма другому не сохранились – мы общались в «ВК», а я во время какого-то своего кризиса в 2011 году удалила из него все переписки. Я увидела только более поздние сообщения, в которых он спрашивал: «Как поживаешь, милое создание?», рассказывал, что столкнулся с проблемами с алкоголем и взял курс на трезвость, а также, оказывается, участвовал в моей дипломной работе – заполнял для меня опросники, необходимые для исследования. По своему обыкновению, я этого не помню.
Они были совершенно не похожи друг на друга. Разные бэкграунды, разные интересы, разные нормы общения, разные мечты, разные жизни. Их вопиющую непохожесть можно увидеть в ответах на мои эмоционально лабильные письма:
«Взлеты и падения твоего настроения удивительны», – писал мне первый.
«Фигасе у тебя настроение меняется», – отвечал мне второй.
Их объединяло одно – то, что они были достаточно далеки от меня и при всем при этом проявляли какую-то необычную чуткость и доброту. Может быть, они оба чувствовали, что мне нужна помощь.
Если в «Одиночестве в сети» история строилась на взаимности, пусть и трагично отдаленной, то мои романы в письмах были построены на нелюбви. Но вот в чем их несомненная польза – я практиковалась в том, чтобы писать! И на эту часть своей истории я смотрю с восторгом – мне нравится, что уже в 16 лет я пыталась найти оформление для своих мыслей, мне нравится полет моей фантазии, мне нравится то, что я делилась этими текстами – пусть и выбор моих читателей был, мягко скажем, крайне любопытным.
Мне кажется, что я потеряла связь с этой глубоко творческой частью себя, когда стала употреблять. Но возможно, это связано с тяжестью осознания своей семейной истории. Возможно, это связано с тем, что я пыталась построить более нормально выглядящую жизнь, и письма незнакомцам не входили в мое понимание «нормальности». А как творить вне этих писем – я не знала.
А возможно, я настолько сильно старалась отказаться от всего, что связано с моей юностью, что смела праведной волной псевдоосознанности и свою склонность писать. Тот же механизм сработал и с моей связью с горными лыжами и природой – я напрочь отказалась от всего, что было мне близко в детстве, и лишь в последние годы я чувствую, как эти вещи снова обретают свое законное пространство в моей жизни.
О природе мы поговорим позже, сейчас же я хочу вернуться к текстам. Как же так, скажете вы, ведь ты ведешь блог, и это даже не вторая твоя книга. Все это так – и не так одновременно. Мои прошлые тексты и психотерапевтические размышления являются лишь пересказом – и это неизбежно в той области, которая является предметом знания многих людей. Большая насмотренность, начитанность, подкованность в моей профессиональной сфере играют против меня: я не чувствую, что могу создать что-то радикально новое. И дело даже не в новизне: я не чувствую, что могу создать что-то по-настоящему свое.
Но эта книга уникальна. И хотя в ней есть заметки, связанные с научным знанием (и да, эти заметки неизбежно являются пересказом или прямым цитированием), все же основной текст в ней является исключительно моей собственностью. Я улыбаюсь, думая об этой исключительности. Об эксклюзивности прав на свою собственную жизнь – она является предметом лишь моего знания. Благодаря этому я действительно творю. Я действительно создаю. Эта книга для меня больше чем иллюстрация клинического случая КПСТР. Эта книга – дар моей творческой части, свобода для всего того, что так долго было в тени. Ведь эта книга написана моими словами.
Я пишу ее и чувствую, как рушатся стены безмолвия моей семьи. Я пишу ее и чувствую, как рушатся стены «нормальности» моей жизни. Я пишу ее и чувствую, как рушатся
